Пафнутий, выждал несколько времени. После чего, проложил импровизированный мостик над растревоженным двором в последний раз, и благополучно перебрался на заснеженный квадрат «двенадцати-хатки».
Тёмные заснеженные вершины кипарисов, высаженных по периметру парка отлично были видны Пафнутию с этой точки.
«Если удастся проскользнуть через парк и выйти к гаражам, он свободен. Почти свободен. Аэропорт и вокзалы они, конечно же, перекроют. Хотя, судя по тому, что Муравей, упокой господи его душу, сам оторвал зад от кресла и привлёк «левых» ментов, весь этот балаган, насквозь частная инициатива. Иначе от меня давно один ремешок бы остался. Государство, где боевые генералы в угоду правящим на скоряк лепят кровавые импровизации, долго не простоит. И всё же, на такую лафу лучше не рассчитывать. Пусть каждый несёт свой чемоданчик.
Петрухин «Москвич» вполне ходкий. И, если я прав сеть не может быть слишком частой. Значит, на машинке можно рискнуть. По крайней мере, выскочу из Крыма, дальше автостопом или на перекладных. Главное живым добраться до Петрозаводска. Там через «окно» Финляндия. И, даст бог, в Европу въедет уже совсем другой человек».
В одной из ячеек государственного банка в Хельсинки Пафнутия дожидалась кое, какая наличка и итальянский «картон» * на имя Николса Треди.
Скинув пожарный костюм, Пафнутий, подхватил спортивную сумку и, пройдя через чердак, не торопясь, выбрался на лестничную клетку. Остановился, удобно пристраивая автомат под пальто.
«Остался последний раунд. И он, должен быть за мной. Иначе всё вокруг лишено смысла». – Сказал себе Пафнутий, ступая размеренным шагом в эту бесконечно долгую морозную ночь…
___________________
(ОН. ОКОНЧАНИЕ.)
Он движется по аллее к серому морю, бушующему вдали. Под ногами хрустит жухлое золото осени. Он идёт считать волны. Желание пойти побродить появляется у него всякий раз, как он перестаёт «играть в слова».
Обычно, перечтя написанное, он даёт себе зарок, никогда больше, ни при каких обстоятельствах не браться за перо. Но не сдерживает эту свою клятву, как не исполняет много других обещаний. И спустя время опять начинает писать. Хотя умом понимает, что проза его грузна и статична, как располневшая балерина. Что всё, чем он обычно занят по вечерам у стола, размазано, пошло, и потому совсем никому не нужно. Как, впрочем, не нужны здесь не только не зрелые вещи, но и вообще какая-либо литература. Этот город попал в период распада, и он, будет неизбежной смертью разложен на атомы вместе с ним. А пока, остаётся, идти, не спеша или пить без просыху. Либо руками ласкать пустоту в надеже, что из… прорисуются неясные женские очертания, ну, в крайнем случае, выпадет купюра другая столь необходимых ему денег.
Денег всегда не хватает. Но больше денег, не хватает времени. Оно уходит, как вода, расходуясь на не приятные встречи с мало понятными людьми, какие-то дела, которых не переделать, и что самое страшное, с каждым прожитым днём, времени у него всё меньше, а он до сих пор не определился – чего же он хочет от жизни, которой, в сущности, нет? Писать? Нет. Он не стремится стать писателем. Тем паче, что Пьюзо*, к примеру, не переплюнешь, а раз так, то стоит ли плевать против ветра? Предприниматель из него, мягко говоря, никакой. За столько лет, пройдя горнило и лёд бандитского капитализма, он сумел вырвать у судьбы всего лишь жалкий стекло пункт в дровяном сарае. Другие не имеют и этого – скажете, вы и будете по-своему правы. Но, ему хотелось не этого. Так чего же? Вопросы, вопросы. Жизнь состоит из одних только вопросов.
Прилетевший ветер, гонит впереди себя газету. На одной её стороне выткан знак вопроса, сложенный из цветных квадратиков рекламных объявлений. Что-то вроде: «Сыктывкарский Госуниверситет проводит день закрытых дверей».
«Да, господи»! – думает он, подбирая печатный листок. – «Лучше бы подсказали, куда пойти лечится, от всего этого маразма, разлитого повсюду и во всём?
Он развернул отнятую у ветра «прессу», и, щурясь, на садящийся за горизонт, красный шар солнца бегло прочёл: «Сегодняшние горе – «композиторы» увлечённо клепающие «шлягеры – однодневки» - напоминают бородатых токарей эпохи застоя, пропивающие в обоссаной подворотне украденные на заводе болты, которые на самом деле на хрен никому не сдались». Или «Николаевские судостроители досрочно спустили со стапелей круизный лайнер «Академик Шнеерсон» типа река – море…».
И дальше всё в том же духе в таком разрезе.
В самом «подвале» * страницы прилепилась заметка о том, что: «В дни проведения венецианского карнавала из вод гранд канала был выловлен труп мужчины с изъеденным рыбами лицом и переломанными ногами. В кармане утопленника найден замшевый мешочек полный самоцветов на общую сумму, что-то около ста пятидесяти тысяч Евро, а также, кредитные карточки, и водительские права на имя Николо Треди книготорговца из Генуи».
«Ну, вот ещё один искатель счастья попал под каток случая. А друзья сманивают бросить всё и уехать к черту на рога. Зачем? Чтобы к мимолётному ужасу празднично одетых буржуа, болтаться, как дерьмо в апполонке, всплыв, в какой ни будь европейской луже?
Нет уж, увольте! Быть погребённым в овечьей могиле, такого конца я себе не желаю. А какую кончину ты для себя полагаешь? А шут его знает. Наверное, что ни будь крахмально – благопристойное. С хорами, пирожками и не слишком «отмороженными» фейсами присутствующих».
Он вышел на волнорез, когда, соперничая со звездами, повсюду, зажглись неоновые огни прибрежных баров. И над пляжем поплыл печальный голос Бориса Гребенщикова:
Шамбала, ты моя Шамбала!
Жаль, что к свету исход не возможен,