— Митрич! — позвал Бей, выглянув на террасу. Верный нукер всегда был рядом, несмотря на то, что они были с атаманом почти одногодки, выглядел он намного моложе, небольшого росточка, сухой, поджарый, подвижный и гибкий, как рысь, он неотступной тенью следовал за хозяином, готовый в любое мгновение придти на выручку. — Узнай, где Сар, что делает, в каком состоянии, только тихо, неприметненько. И ещё, сыщи того мальца, с коим мы сегодня здесь разговаривали, пока вся эта катавасия со стрельбой не затеялась. И ко мне его, но тоже без лишней суеты... — Макута запнулся на полуслове и прислушался, ниже в посёлке, где располагались жилища разбойников, что-то явно стряслось: в голос выли бабы и матерились мужики, их урезонивая. — И с этим переполохом тоже разберись, — махнул он рукой. — Не зря, видать, старики говорят — беда в одиночку бродить не привыкла.
Не успел ещё Дмитрий двинуться выполнять поручения, как к крыльцу подбежала, отбиваясь от пытающихся её задержать двух бандитов, взлохмаченная и явно перепуганная баба. Увидев Бея, она упала на колени и заголосила противным писклявым голосом:
— Батюшка, совесть ты душ наших окаянных, не отдай на поругание хоть тела-то убиенных! Не по-божьему это и не по- каковскому! Останови, уйми...
— Тихо, женщина! Не перестанешь блажить, велю выпороть и в ручье охолонуть, — приняв разинскую позу справедливого судьи, изрёк Макута. — Митрич, дай ей воды!
Пока несчастная, глотая воду, стучала о края кружки зубами, преследовавшие её мужики, один из которых оказался ей мужем, а второй родным братом, невпопад, перебивая друг друга, принялись было объяснять главарю, что там, у них в посёлке, приключилось.
— Бабы все всполошились, а заводилы — старухи, некоторые волосы на себе дерут, а он её схитил... — блажил брат таким же въедливым и тонким, как у сестры, голосочком, хотя сам из себя был подобен медведю.
— Да никого он не исхищал, — вклинился басами муж, по фигуре и повадкам полная противоположность шурину, — он её сам решил схоронить, оттого, что любовь в нём ещё...
— Нехристи, супостаты, кары на вас никакой нет, — не выдержала женщина, — кака така любовь, коли тело уже остыло и погребения требует...
Из посёлка всё подходил и подходил народ. Страшась атамана, шли молчаливо, бочком, насупленно да набычась, только бабы негромко скулили и всхлипывали, уткнувшись в спины мужиков.
«Только мне смуты сегодня и не хватало!» — подумал Макута, оценивающе оглядывая собравшихся. Судя по всему, дело начинало приобретать серьёзный оборот.
— Так, вы трое, с глаз моих вон! Вот ты, старая, — он ткнул пальцем в стоявшую с краю высохшую и сгорбленную временем старуху — подойди ближе, мать. Чья ты будешь?
— Пуркина я! Вдовствующая атаманша, мать бандита, дочь бандита, бабка бандита и пробабака бандитская.
— Ну, здорова честная жена, почёт и уважение твоему роду, выходит, я когда-то у отца твоего, Гульсараса, в подручных хаживал.
— Может, оно и так, атаман, только не по-нашенски ныне твой любимец Сар-мэн поступил! Нехорошо это, и люди все видели.
— Да что ж это вы меня ныне мутузите! Что стряслось-то у вас, почто такой переполох? Хоть ты, мать честных разбойников, мне разъясни толком! Где сам Сар-мэн?
— Не крути головой, ватажник, нет его среди нас! Небось, где-то в укромном местечке твой любимец со своими подручными, а что оне там вытворяют с телом бедной бабы, одному Господу известно, — народ за её спиной неодобрительно загудел.
Не любил Макута этого шуму, потому как очень хорошо знал ему цену и, не перебивая старуху, грозно поднял вверх руку.
— Токмо мы обмыли эту девку, с которой намедни атаман ночью миловался, обтёрли её маслицем пахучим и уже обряжать собрались, яко двери нашей баньки настежь бряк — и сам атаман ввалился, на всех волчьими очами зыркнул, молча накрыл девку какой-то тряпкой навроде марли, взвалил на себя и ходу. Мы в крик да за ним, а хрен — там двери подпёрли. Все-то воют, а я к оконцу, гляжу — трое их: охальник наш, пленник, что в Чулым наместником послали, и ещё один мне не знакомый, но позже его обознали яко холопа помещицы Званской. Вот они и уволокли бедное тело...
— А куцы? — удивлённо воскликнул атаман.
— Да суды, к задам энтого дому! — указала морщинистым пальцем старуха.
— Митрич, троих с собой и обшарь жилище. Кого найдёшь, мигом ко мне. А вы, честной лесной народ, расходитесь по своим нуждам, оставьте старуху Пуркину и двух-трёх десятников, ежели что важное будет, в набат кликну.
Толпа хоть и нехотя, но помалу стала разбредаться, и минут через пять у крыльца, словно сиротливые листвяки, на сопке остались лишь те, кому велено было остаться.