Валерий Казаков - Холоп августейшего демократа стр 15.

Под невысоким таёжным утёсом, который огибала быстрая прозрачная речушка, на обкатанных водой камнях горел яркий костёр. Вкруг его сидело десятка полтора местных мужиков. Не надо быть большим следопытом, чтобы с первого взгляда заме­тить — место это было «насиженным», то есть уже давно об­любованным для своих потаённых надобностей. Рукотворные прилады, размещённые полукругом у небольшой скалки, ско­рее напоминали подкову зрительного зала, чем место привала охотников или бивуак собирателей дикоросов. Никаких навесов и лежбищ не было и в помине. Голая, почти отвесная скала, по­росшая сверху утопающим во мху кустарником, как бы преграж­дала путь вековому кедровому лесу, что неторопливо, полого сбегал по распадку к самой речке, а здесь, словно наткнувшись на вздыбленный камень, притормозил, да так застыл, судорожно вцепившись корнями в неглубокую землю каменистого предго­рья. У подножия скалы лежал обломок отполированного ветра­ми и водой полутораобхватного листвяка, пред ним из больших плоских камней была выложена ровная площадка, по бокам которой кто-то загодя умело сложил две конические кучи сухого валежника. Далее тремя подковами лежали такие же выбеленные паводками и временем деревья. Импровизированный театр был пуст, будущие зрители сидели рядом, грели руки у костра и вели негромкую беседу.

До чего же хороша таёжная ночь при полной луне! Ни ве­терка, ни громкого звука, лишь чуть слышно плещется река на небольших перекатах, ровно гудит комарьё, о чём-то своём крях­тят деревья, скользят неясные тени ночных птах да слышатся временами жутковатые шорохи. А запахи какие здесь буйствуют, какие благоухают ароматы! Каждая травинка, каждый кусток, каждое деревце, каждый камешек, каждая снующая туда-сюда секарашка, каждый паучок источает свой неповторимый аромат жизни, и всё это, смешиваясь с духом потревоженной человеком или зверем земли, обретает некую мистическую силу, в которую хочется окунуться, как в тёплую предрассветную реку, и смыть с себя годами копившийся смрад городской нежити! Так, навер­ное, пахнет само естество: терпко, пряно, сладко, неописуемо и неповторимо.Оставаясь незамеченными, на источающий тайну берег вни­мательно смотрели две пары любопытных глаз. Ещё по доро­ге сюда, пробираясь сквозь пугающие своей непроходимостью и дикостью чащобы, девушки внимательно слушали наставления своего проводника, который держался с достоинством бывалого таёжника, но особенно не задавался и не подтрунивал над их глу­поватыми вопросами.

— Что бы там, на камне, ни гу-гу, — поучал их Юнька, — не то что бы разговоры какие пустяшные говорить, но даже и руками поменьше махать. Главное, ничего не пугаться, а чтобы какая-нибудь букашка-секарашка куда не след не заползла, бечёв­кой запястья обвяжите да носки на штанины натяните, их тоже, кстати, бечевой можно повязать для надёжности. Одним словом, как лазутчики...

— Иде ж тут полазишь, когда всё верёвками поскручено, — попыталась было хихикнуть Даша.

— Накомарники наденьте и молчки слушайте, — не обра­щая внимания на подругу, продолжал юноша, — а то ведь внизу люди будут сидеть дошлые, на своём веку не один десяток год­ков по тайге походившие, они не то что шорох, они вздох ваш нечаянный и тот учуют. А ты, Дашатка, свои хи-хи на обратную дорогу припаси, что там за народ собирается, я покеда особливо не разобрал. Так вот со всех сторон оно лучше будет поберечься. Вы как, барынька, не дрейфите? — обратился он к Машеньке.

— Нет, конечно, боязно немного, но зато как здорово! Вы не сомневайтесь, я вас не подведу, я же местная, не впервой в тайгу ночью ходить, правда, поотвыкла малость, но ничего, оботрусь по ходу действия.

Осторожный Юнька сделал приличный крюк, подвёл своих спутниц с подветренной стороны, сам определил место лёжки и, поправляя за собой слегка порушенный мох, беззвучно раство­рился в обманчивом лунном свете.

Машенька лежала, превратившись в слух и только изредка поглядывая вниз на небольшую речную пойму. Она видела, как минут через двадцать к мужикам подошёл Юнь, поздоровался со всеми за руку, присел с краю и уставился на костёр, как будто его ничего на свете не интересовало, кроме этих небыстрых розова­тых сполохов идущего на убыль огня. Народ то по одному, то по двое, то малыми группками всё прибывал. Тихие голоса внизу уже заглушались монотонным комариным гулом, который, как липкая вата, обволакивал всё вокруг, раздражающе давил на пси­хику, когда до ноющей в зубах боли напрягаются нервы и поми­мо твоей воли сжимаются все внутренности. Всякий, кому при­ходилось по добру или неволе блудить по летней тайге, знаком с этаким паскудством.

Прошло не менее получаса. Мягкий упругий мох, проворно ощупав девичьи тела, услужливо выстлал под ними уютные ле­жанки, выдавил из своих глубин только ему известные ароматы и предательски бросил в неспешное наступление целые полчи­ща сладких, проворных сновидений. Веки моментально набухли преддверием крепкого здорового сна, который всегда случается на свежем воздухе с утомлёнными ходьбой и эмоциями молодыми девицами. Скорее всего наши искательницы приключений мир­но погрузились бы в безмятежный сон, не произойди у поворо­та реки некое движение. Из невесть откуда взявшегося тумана прямо на собравшихся, подгоняемая быстрым течением, неожи­данно вынырнула приличных размеров лодка. Судя по покатым бортам и высокому носу, это судно не могло плыть по нынеш­нему мелководью горной речушки. Но лодка не только плыла, она быстро скользила по неспокойной воде, как невесомая щеп­ка и, наконец громко заскрипев галькой, взрывая её до тёмного от влаги песка, по-рыбьи выпрыгнула на берег. Белёсый туман, окутывавший это странное судно, вдруг опал, обесцветился и проворно отхлынул к покрытой звериными шкурами корме. Сон в мгновение ока улетучился. Восхищённо глянув друг на дружку, девушки, каждая гордясь собой, дескать, это я не проспала, об­ратились в слух и зрение.

А внизу разворачивались, по всей видимости, знакомые мно­гим из пришедших ритуальные действия. Мужики проворно по­вскакивали и выстроились друг против друга в две нестройные шеренги, образовав живой коридор от реки к скале. Пока они строились, лёгкими пинками загоняя в строй новичков, из таин­ственной ладьи на берег сноровисто выпрыгнули три высочен­ные девы. При нынешней сколиозности, мелкоте и убогости по­давляющего большинства женского населения бывшей России, а особенно Европы, которое за последние десятилетия оказалось изрядно поуродованным навязанной модой на беспорядочные смешанные браки с явной азиатско-африканской доминантой, таёжные дивы были просто ожившими пришельцами из древних народных преданий. Под два метра ростом, с покатыми плеча­ми, широкими бедрами, чётко выраженными талиями, высокой грудью, длинными шеями, они двигались непривычно ладно и свободно. Из одежды на них были недлинные тонкого полотна сарафаны в тон ровным, почти пепельного цвета волосам. Об­хваченные на голове тонкими матерчатыми поясками, не испоха­бленные чернотой светлые пряди падали вниз, стекали по спине и причудливо поблескивали в лучах луны на тугих ягодицах. Чер­ты лица, цвет глаз из-за белёсости освещения и приличного рас­стояния рассмотреть было невозможно. Пришелицы вежливо по­клонились народу и, подтянув ладью глубже на берег, опустились на колени, вслед за ними преклонили колена и оторопевшие сель­чане. Из лодки, опираясь на длинную, отполированную веками палку, на берег сошёл высокий худой старик в длинных одеждах. Непокрытая голова белела гордо и властно, седые волосы, как во­рот широкого капюшона, лежали на плечах, а окладистая борода, как серебряная кольчуга, поблескивала на груди. В полном молча­нии старец, а за ним и девы, проследовали к бревну, уложенному у скалы. Странным образом ствол кедра оказался покрыт шкурой огромного барса, которых в здешних местах повыбили ещё при советской власти. Старик, прежде чем сесть, внимательно осмо­трел присутствующих, поклонился и подал знак встать с колен. Люди заспешили, однако, суеты и шума, которые всегда проис­ходят в подобных случаях, не было, не проронив ни слова, все расселись в своём амфитеатре и, словно загипнотизированные, с нескрываемым интересом замерли перед гостем, ради которого они здесь собрались и которого они так долго ждали.

Машеньку распирало неведомое ей доселе чувство. При­чудливым образом в нём смешались разные непохожие, а порой и вовсе противоречащие друг другу ощущения. Трепет восторга непостижимым образом переплетался с приступами животного страха, ненасытное же любопытство влекло испуганную душу в неизведанные, дышащие бездной пределы. Глядя на этого странного старца, ей хотелось одновременно и беспредельной свободы и тихой смиренности, возможно, нечто подобное ис­пытывают последователи модных ныне сект, проповедующих культ маленького серенького грибка, когда-то в изобилии рос­шего в северных районах их края. Машенька сама так и не от­важилась приобщиться к великому таинству поедания хлипкого тела божьего, зато запоем читала книги великого учителя Пель-Пелев-грибоеда, однако без грибного варева «бесполой и похот­ливой лисой» стать ей не удавалось, как бы она себе это ни вооб­ражала. Но здесь, на этой скале, происходили странности и без Пель-Пелевских грибочков.

А внизу между тем разворачивалось какое-то ритуальное действо. Прибывшие со старцем девы установили рядом с куча­ми хвороста небольшие жёлтого металла чаши, он поколдовал над ними, и сизый, почти прозрачный дым заструился вверх, на­полняя окрестности лёгким пряным ароматом нездешних трав. Старик поднял правую руку и заговорил. Чудный, совсем не старческий голос разлился в напоённом тишиной воздухе.

— Дети великого бога, смелые и прекрасные духом и телом, к вам слово моё. Тысячи лет течёт время на нашей земле, тысячи лет мы задаём себе один и тот же вопрос: «Кто мы?» — и тысячи лет не получаем ответа. Но было время, когда никто не задавал этого вопроса, ибо каждый знал, кто он, для кого горит священ­ный огонь жертвенника и бьётся сердце его.

Старец говорил тихо, но каждое слово непостижимым обра­зом звучало отчётливо и громко, как будто он сидел не там, дале­ко внизу, а находился совсем рядом.

— И не было ни богатых, ни бедных, ни сильных, ни сла­бых, ни господ, ни рабов. — речь кудесника звучала как закли­нание. — Да, дети мои, не удивляйтесь, было такое время, когда все люди великого белого племени знали, что они дети единого Бога, и от прародителей своих — сами боги и равные в силе своей с ними. Однако и в родниковой воде бывает муть. И помрачились некоторые из достойных. И чрезмерная жажда познаний, дающая силу духу, воспламенила гордыней сердца их, отчаянье и страх потери земного бессмертия свили гнездо в их сердцах. И прошли века, и сам человек погасил священный огонь и пламень сердца своего, и забыл, кто он, и через это сделался иным. Прошли века, и трава сорная выросла на камнях святилищ, пришли корыстолю­бивые и напоённые ложью от рождения своего люди и сказали, что они — свет истины. Но и не свет принесли они, а рабство, ибо сами были рабами и иного не знали.

И вдруг в эту самую минуту раздался леденящий душу свист и тишину разодрал безобразный грохот выстрелов. Откуда-то сбоку на низкорослых, лохматых лошадях к костру вылетели всадники. Сидевшие полукругом люди в ужасе повскакивали с мест. Машенька негромко вскрикнула от испуга и тут же по­чувствовала, как что-то живое и тяжёлое прыгнуло ей на спину. Девушка не успела и опомниться, как оказалась связанной и с во­нючим кляпом во рту бессильно трепетала на слёжанном мху, словно выброшенная на берег рыба. Рядом, зверски выпучив гла­за, извивалась, брыкалась и не давала связать себе ноги Даша.

Машенька отвела лицо от стоптанного самодельного сапога, месившего рядом с ней мох. Человека она не видела, только са­поги и какие-то потешные, продранные в разных местах портки, выше поднять голову ей мешала грубая верёвка, больно впиваю­щаяся в шею. Взгляд несчастной девушки скользнул мимо утёса, ужас сковал и без того перепуганное девичье сердечко. Лёгкая дымка, клубящаяся над принесёнными помощницами старика сосудами, постепенно застилала всю округу. В бледном лунном свете она казалась почти невидимой кисеёй, под которой мета­лись лошади, орали и матерились, сталкиваясь друг с другом, всадники. Таинственного старика, его спутниц и всех слушате­лей, которые всё ещё оставались на своих местах, бандиты не видели, как их, вроде, и не было вовсе. Вернее, они там были, конечно, но не как живые люди, а как слабые, едва различимые тени. Тени людей, брёвен, старика, его лодки. И только головни дотлевающего костра чадили у самой воды.

— Где они, где? — орал, крутясь у костра на своей лошадён­ке, один из разбойников. — Их кони проскакивали сквозь смут­ные очертания людей, как сквозь клочья тумана, не причиняя им никакого вреда.

— Да нетуть здеся никого, атаман! — верещал колченогий бандит, уже спешившийся и шевелящий шашкой угли. — А ви­дать, были, кострына эщо и не сгасший.

— «Нетуть, нетуть», — передразнил его детина на рябой ко­быле. — Чё у мени глаза ослепли што ли? Я же их потроха здесь видел. — И он пальнул из большого пистолета в сторону ска­лы: — Тут ихний вожак сидел, здоровый такой, и девки стояли, а перед ними мужичьё местное мудями трясло. Чё встали, ищите, суки!

— Сар-мэн, Сар-мэн! — угомонив наконец Дашу, взревел ко­ротконогий, китайского вида мужик. — Мы здеся, однако, двух бабцов зацапали. Красивыя, однако, куня будут.

— Волоки их сюды! — манул рукой главный.