— Ну, что ты это?! — родным-родным и ласковым голосом отзывается невестка.
И у всех неуверенно-радостная, печально-тревожная надежда, даже у меня: «Не Степанька ли (старший брат) каким-то чудом вернулся с войны домой?» Даже под сердцем холодеет.
Да нет: голос свата, невесткиного дяди.
Отец открывает и возвращается вместе с ним. Мама зажигает свет.
— В волости был. Мимоездом завернул. Какая-то бумага тебе, сваток... — и подает мне из-за пазухи пакет.
Я уже невольно боюсь всяких бумаг. Нервничая, вскрываю пакет, ловлю глазами буквы...
— Ну? Что там? Что молчишь?
— Это от воинского начальника, — отвечаю неровным голосом. — Для чего-то вызывают на ту среду. Может, за билетом.
Всей правды не говорю им сразу. Там написано, что вышел новый закон и все белобилетники должны явиться на повторный врачебный осмотр.
«Возьмут снова», — жжет у меня под сердцем.
— А писем, дядя, нет? — будто бы равнодушно и спокойно спрашивает невестка. И вдруг всхлипывает, не сдержавшись.
— Нет... Спрашивал... Нету... — виновато отвечает своей осиротевшей племяннице сват и часто-часто моргает глазами. — Чему удивляться: теперь же, то и знай, пропадают письма в дороге, — старается сказать он веселей и очень торопится домой.
— Что-то не пишет наш Стефан, — вздыхает отец.
А мама не говорит ни слова.
Молчит мама...
***
И сват ушел, и лампу давно опять погасили, и все уснули, спят, а я не могу заснуть. Много раз лаяли собаки за садом у гумна и по дворам, пели петухи, лилось на пол из-под маленького Василька, племянника моего. Думал я, что будут его, бедного, завтра бить за эту провинность. И думал о своей жизни. Вспомнил, как сам был ребенком, и часто казалось тогда, что очень мне тяжко на этом свете, а не знал, не понимал, что то детское горе будет теперь счастьем казаться.
«Убьют теперь... Вот тебе и новая жизнь... Ну и черт ее бери, такую жизнь, — не жаль...»
Но какой-то ком подкатился к горлу, и все заныло.
И так переходами думалось то о лучшем, то о худшем. А вообще — все неладно, мерзко, тяжко...
Письмо
Дорогой наш товарищ Лявон Задума!