Максим Горецкий - На империалистической войне стр 41.

***

17 октября.

Вчера не все дописал.

Как только мы отъехали от хутора, обстрел прекратил­ся. Однако уже перед самой позицией надо было проехать высокое открытое место. Мы об этом не знали, офицеры нам не сказали. А может быть, и знал только командир. Это для нас обернулось новой неожиданностью. Враг со своего проклятого аэростата увидел нас. Только голова колонны взобралась на горку — гранаты, шрапнели, тра-ах-буух... Ба­тарея ринулась вперед бешеным галопом. Потом я видел уже только то, что происходило прямо перед глазами. Я шел, а когда все понеслось сломя голову, я уцепился сзади за теле­фонную двуколку, но не удержался, упал, покатился. Вско­чил, побежал... Снарядный ящик перевернулся, и кони тащи­ли его некоторое время вверх колесами, потом взвились на дыбы, бросились в сторону, запутались в постромках, упали. Две пары выносных коней, не знаю, от каких орудий, вырва­лись из упряжки, под свистом осколков и грохотом взрывов промчались мимо меня по полю, волоча за собой оборван­ные постромки, бросились в лощину, в болото и сразу про­валились по шею. Потом на какую-то минуту я присел в при­дорожной канавке и увидел, что на дороге лежит утерянная кем-то шапка, мешок овса и наши батарейные лопаты, кото­рые отвязались и свалились. Батарейцы и какие-то пехотин­цы прыгали по полю, как воробьи, будто играя с осколками в прятки. Было это одно мгновение. Пехотинец бежал, прятал­ся в чернобыльнике, снова выбежал, лишившись от страха рассудка, взмахнул руками и перекувыркнулся, — ранен... И я сорвался и помчался вперед, так как здесь укрывать­ся — смерть... Самое заднее орудие гремит мимо на одном колесе, а второе задралось вверх. У лошадей гривы развева­ются, солдаты обхватили их за шеи и мчатся с невероятной быстротой. Я увидел, что орудийные номера вскарабкались на ствол, облепили все орудие, что обычно запрещается. И я не знаю, из каких сил бросился к орудию, вскочил верхом на самый конец задранного вверх ствола. Никто меня не столкнул, а кто-то (до сих пор не знаю, кто) ухватил спереди за гимнастерку и тянул, чтобы я не свалился набок; так я и удержался. Потом батарея покатилась под гору, и здесь было спокойнее, однако весь строй нарушился; чтобы не наехать на других, бросались в стороны. И тут снова небольшой подъем, а выше хутор, и по хутору тоже бьют снаряды. Что было, рассказать и даже осмыслить и разобраться — трудно. Передние оказались сзади. Номера разбежались, как вспуг­нутая стая куропаток; нелепо и низко приседают, когда рвет­ся снаряд. Каждое орудие, каждая упряжка, каждый человек рвался и пер вперед сам по себе — галопом, вприпрыжку, вскачь, рассыпавшись кто куда. Черным дымом от гранат за­волакивало их. Свистела и сыпала смертельным горохом из седого клубочка-облачка шрапнель. Смерть тому, у кого оно клубится над головой. Бегу, бегу — в горле сухо, все горит, хрипота. Вот наша телефонка — опрокинулась, конь упал, лежит: живой или убитый? Мимо, мимо!

Уже не так... немного унялось... утихло! Мы убежали, мы перед высокой горой. Тут позиция. Мы убежали... А там, сбоку и позади, на этом проклятом перевале, который мы переезжали, стоит под смертью еще одна батарея,— какая, не знаю. Почему же она стоит? Занесло ее пылью-копотью и черным дымом заволокло. Почему она стоит? Жутко смо­треть, как она там гибнет. Видно: еще бегают, копошатся там человечки, а по ним беспрерывно: гах-х! Фью-фью-фьють! И вдруг эта разбитая, умершая батарея загрохотала!.. За­сверкали выстрелы, через наши головы зашумело, понес­лось то, чем она выстрелила. Батарея обороняется! Как ра­достный весенний гром, гремит она в наших ушах. Она за­щищает свою пехоту, дает ей возможность занять выгодные позиции. Защищает, принося себя в жертву. Я ничего не по­нимаю: откуда она там взялась? Когда заняла там боевую по­зицию? Я думал, что и она двигалась в одной с нами колон­не. По-видимому, нет.

А мы — в горах! Горы, горы! Тут, с одной стороны, ло­щина. Хуторки. Болото, торф копали, вода. А спереди — вы­сокие горы!

— Быстрей! Быстрей!! Быстрей!!! — слышу, кричит ко­мандир, кричит капитан Смирнов, кричат батарейцы.

— Быстрей! Товарищей от смерти спасать!!

Злые слезы застилают все перед тобой. Батарея готова к бою? Нет? Ах, почему нет? Людей мало. Все, кто может, на позицию! Первое наше орудие уже стреляет. Пехотинцы гуськом несут от передков, из лощины, лотки со снарядами. Батарейцы — с ними. Сизов ласково похлопывает шашкой по спинам, поторапливает! Стреляет второе! Гранатой, гра­натой! Где же люди? Сбегаются запоздавшие номера... Жах­нули бы всей батареей, — людей мало! Быстрей! Быстрей!! Быстрей!!!

Радость, радость! С горы кричат: «Обстрелянный аэро­стат спускается на землю, спустился, спустился!» Спустился...

А когда я бежал сюда мимо хуторков, из ближайше­го двора вышли три старухи-жмудинки, идут — сумасшед­шие — на соседний хуторок.

— Куда вы? Азад!! — помню, крикнул на них так, как у нас кричит пастух на коров.— Убьют вас тут, в погреб поле­зайте, прячьтесь!

Не понимают моего языка жмудячки... Свирепо машу им обеими руками, показываю, чтобы вернулись. Постояли, посмотрели, уныло поплелись назад.

Потом стали мы окопы рыть, энергично взялись теле­фоны проводить. Вся батарея стрелять начала.

До темноты стреляли.

Телефон наш сразу же перебило (одновременно оба провода). Четырех батарейцев ранило: фейерверкера Оборотова, Пичугина, Бояшку (тяжело) и запасного Чистякова. А какие потери были при переезде — пока что не знаю. Гово­рят, однако, совсем незначительные: человек пять, ездовых и номеров, легко ранило — и все. И меня удивляет: счаст­ливый ли это случай, что мало потерь при таком адском об­стреле, или еще что?

Тут песок, копать было легко, но окоп наш телефон­ный — «от солнца только», как сказал Чернов, придя к нам ненадолго с наблюдательного пункта. Чернов сказал, что какому-то несчастному пехотинцу голову оторвало, лежит там в низинке, где торф копали. Убегал от обстрела, когда переезжали, и вот остался лежать... От Чернова же мы узна­ли, что та батарея, которая стреляла с перевала, — третья батарея нашего же дивизиона, и шла вместе с нами в одной колонне. У нее очень тяжелые потери, «но всем дадут кре­сты и на месяц — в тыл», — сказал Чернов. Подъехали мы к немецким позициям непривычно близко: простым глазом видна была корзина, подвешенная под аэростатом, в кото­рой сидят наблюдатели.

Сегодня «колбаса» (аэростат) опять висит, только зна­чительно дальше от нас.

Говорят, ночью двинемся дальше. Говорят, что вчера наша пехота взяла в плен много немцев и много уничтожи­ла и ранила.

Батарея стреляет. Стрельба по всему фронту... Нет вре­мени писать. Писать в вязаных рукавицах трудно.

Немного утихло. На этот момент, когда пишу, выпуще­но уже 807 шрапнелей и 408 гранат. Немецкие снаряды пере­летают через нас, потому что мы за горой, в «мертвом про­странстве». Все почему-то стали уверенными, а в моей душе живет какая-то тревога... Даже стыжусь признаться, сказать об этом вслух.

Горы