Максим Горецкий - На империалистической войне стр 37.

О подпоручике Сизове солдаты говорят: «Чуть не пла­чет в окопе». Ему хочется «что-то совершить на фронте, чтобы, приехав в отпуск, не было стыдно». Он жаждет дела, действий, красивой войны, а тут сиди и сиди в гнилом око­пе. Как он был рад, когда командир батареи поручил ему сде­лать блиндаж на нашем наблюдательном пункте в пехотных окопах, на самой передней линии. Как он теперь гордится, что сделал этот блиндаж, — конечно же, не своими, а сол­датскими руками. Вот он возвратился. Синее, хоть и близ­ко вечер, осеннее небо, летят галки и вороны. Тихо. Подпо­ручик восторженно рассказывает, как немцы обстреляли их из винтовок, но ничего: блиндаж сооружен, и сам он, под­поручик Сизов, «одиннадцать пуль в них выпустил». Гово­рит, а язык у него толстый, мясистый и красный; молодость и здоровье... Сам принес солдатам письма из канцелярии и радостно-ласково раздает их.

4 октября.

13-й день здесь... Ночью сгорел от немецкого снаряда хуторок, где мы обогревались. Теперь негде обогреваться. Позиция эта страшно опостылела. Во время пожара мы обо­злились и жахнули по немецкому окопу «два патрона, бе­глый огонь». Стрельба по этой команде, когда вся батарея дружно бабахает, мне больше всего нравится.

Беленький получил посылку, и мы все полакомились ландринками, шоколадом, курили папиросы. За один при­сест все съели, а сам Беленький, очень веселый, от радости тараторя без умолку, съел меньше всех. У него даже румянец на щеках появился и глаза заблестели, будто выпил. Пола­комившись, бросился меня целовать, кричал: «Живем, брате Лявон!» Вечером он немного пал духом, но, разговорившись, снова повеселел, признался мне, что утаил от компании одну плитку шоколада, и мы съели ее вдвоем. Ели маленькими ку­сочками всю ночь, так как дежурили.

5 октября.

Письмо из дому. Бедная ты, моя мамочка! И у всех мате­рей из-за детей больше горестей, чем радостей. Раздумывал на тему: а можно ли было бы сделать так, чтобы уничтожить любовь родных? Человечество бы стало гораздо счастливее. Грустно!

6 октября.

15-й день здесь... Тяжко.

Перебежал к нам немецкий солдат. Говорит, что им че­тыре дня ничего не давали есть. Поляк-познанец. Я в рус­ском войске — как этот поляк в немецком. Значит?..

Хлеба второй день нет. Купил у жмогуса гнилых груш на 15 копеек. Заболело брюхо. Не хочется писать.

7 октября.

За день батарея выпустила 37 гранат и 93 шрапнели. Все на свете плохо.

8 октября.

Сегодняшней ночью на дереве у пепелища (где раньше был хуторок и куда мы ходили обогреваться) повесился на ремне от карабина еврей, доброволец из пехотного прикры­тия нашей батареи. У всех тяжело и скверно на душе. В при­крытии человек пятьдесят, и я этого добровольца раньше, к сожалению, не заметил. Да они же там и меняются часто. Солдаты вообще очень не любят добровольцев. Всегда ехид­ничают: «Доброволец... за день до призыва записался». Мо­жет быть, и в этом случае издевательства товарищей были одной из причин смерти? Никто ничего не знает. Один наш батареец-костромич обругал несчастного самоубийцу так: «Лахудра... вши заели». Беленький молчит, и я молчу. Еще со­всем молодой парень, с интеллигентным, как видно, лицом, а теперь на него страшно и муторно смотреть. Погиб. Жал­ко, тяжело, неприятно... Не хочется больше писать.

Уже 17 дней стоим здесь.

И опротивела мне эта позиция страшно.

9 октября.

Восемнадцатый день здесь... Вчера все говорили, что примирение скоро наступит, не позднее 25-го этого месяца. Ну и дал немец такое примирение, что и языки у говорив­ших отнялись... В сумерках, когда наш командир рассвире­пел и стал пускать «два патрона, беглый огонь», немец заме­тил, вероятно, вспышки от выстрелов и засек направление на батарею; а может быть, раньше, днем, со змееобразного аэростата приметил, что люди тут ходят, так как ходили пе­хотинцы из батарейного прикрытия и наши батарейцы но­сили солому в землянку «горохам». Внезапно, ни с того, ни с сего, только кончался день, только уже темнело — бухнула по нашей батарее первая граната... Упала она близехонько от батареи, в болото. Потом еще, еще, перелет, недолет, взял «в вилку» и долбит...

— Номера в укрытия!! — кричит впервые таким иссту­пленным голосом капитан Федотов.

Номерами называются солдаты при орудии, потому что их обязанности распределены по номерам. Уже сиганув в окоп, я успел одним глазом, сбоку и снизу, заметить, как и ноги капитана бежали в укрытие. Вероятно, к этому време­ни уже все успели спрятаться, потому что капитан Федотов в укрытие всегда уходит последним. На батарее установилась мертвая тишина, своя, наша, а в ней грохотало чужое...

Мы сидели в окопе, — я и Беленький, а Пашин не успел и вкатился в окоп первого или второго орудия, ближайшего к нам, — сидели и со страхом прислушивались, как дрожит под нами земля от разрывов. Опять слышим, как несколь­ко снарядов легло перед батареей, а несколько позади нее. «Поправляет вилку», — шевелится подавленная мысль. По­том страшные разрывы в разных местах, но все на батарее. Грохот жуткий и непрерывный. «Беленький, о чем ты сей­час думаешь?» — неожиданно для самого себя спрашиваю я, чтобы хоть немного развеять страх. «Думаю: сюда, сюда, у нас ахнет», — отвечает Беленький, и губы его шевелятся не так, как всегда. «И я о том же думаю». — «Э-это... ввсе ттак». Не хватает слов и образных сравнений, чтобы выразить это гнетущее чувство ожидания смерти от каждого с гулом ле­тящего снаряда.

Прекратилось-таки... Ох, вздыхаем, как после болезни.