Ай-ай, прямо возле окопа фельдшер с красным крестом на рукаве и сам тот раненый запихивают синие грязные кишки назад под гимнастерку. Пашин с размаху швыряет в окоп желтую кожаную сумку с инструментом для соединения кабеля и бросается туда, где лежит его земляк с выпавшими кишками. Но несчастный уже скрючил на груди немытые, руки и на глазах синеет, чернеет... Фельдшер крестится, Пашин — тоже и рукавом смахивает слезы, будто мух отгоняет. Мне на этот раз хочется сделать, как и они, да рука не поднимается: при виде этих порванных кишок я верю и не верю, что есть нечто, что зовется Богом.
Вечером старший приказал нам, команде телефонистов, построиться. Построились, ждем.
Пришел командир, поздоровался, поблагодарил за «молодецкую работу» и в конце особо торжественным голосом объявил:
— Поздравляю, братцы! Все будете представлены к Георгиевским крестам.
Старший потом пояснил, что мне, Пашину и другим телефонистам будет крест 4 [-й] ст[епени], а ему, старшему, и Беленькому, представленным уже к 4 [-й] ст[епени] за 7-е августа, будет 3-я степень.
Затем командир отправился проводить такую же церемонию с отобранными для награждения из всей батареи (мы строились отдельно на наблюдательном пункте).
А я сидел и горько размышлял: «Какие же мы герои... Георгиевские кавалеры? Если бы не боялись наказания, если бы не воинская дисциплина, ни один из нас — ни я, ни Пашин, ни Беленький — и с места, конечно, не сдвинулись бы. Да и ходили на «молодецкую работу» по очереди, подчас отчаянно препираясь, кому идти...»
А Беленький уже прыгал, как ребенок, и лез целоваться. Пашин, как скромный мужичок, сиял от внутренней радости: ведь он теперь будет Георгиевским кавалером и таким заявится в свою деревню в Костромской губернии; правда, временами он мрачнел, отвернувшись, крестился и вздыхал: «А-ах... царство небесное!» И все заботился, чтобы на могилке друга поставить непременно березовый, из сырого дерева, крепкий крест. «А вы напишете на нем», — просил меня. — «Хорошо».
Бегство
29 августа.
Не довелось нам — ни ему ставить, ни мне надписывать... 27 августа, около одиннадцати-двенадцати часов ночи, только я угрелся перед сном грядущим — тревога: снимаемся с позиции. Ехали ночь, весь вчерашний день, едем сегодня... По моему компасу выходит: северо-восток, юго-восток, но восток и восток... Что это? Почему?
Едем быстро, останавливаемся редко, не более как минуты на три, иногда на пять, и снова едем, едем и едем...
Неужели отступаем? Едем, а сзади нас, где-то далеко, не утихая, гремит канонада.
31 августа.
Отступаем... Едем день и ночь, с редкими, коротенькими привалами. Ай, как же хочется спать! Сил нет. Пусть догонят, убьют, только бы лечь и задремать на травке под деревом... Сил нет идти, а садиться на двуколки нам, телефонистам, запрещено. Один ездовой упал, задремав на передке, и попал под колеса пушки. Счастливый! Положили в санитарный фургон — там выспится всласть. Мой добрый гений — Ехимчик. Когда старшего поблизости нет, разрешает мне проехать немножко на его двуколке, а сам слезает, будто бы по физиологической надобности. На привалах пишу, чтобы не уснуть. Но рука и мозг не слушаются меня.
Ночью со всех сторон светят прожекторы. Чаще и чаще полыхают зарева.
Глухо гудит канонада, но в какой стороне — невозможно уловить.
Догоняем какие-то длиннющие обозы. Раза три мы уже были вынуждены обходить их по полю, по пашне, по канавам. Они загородили дорогу и ползут как черепахи.
Появилась пехота. Валит в беспорядке...
Рассказывают о разбитых немцами обозах, о брошенных повозках, зарядных ящиках — и спасенных дамских шелковых штанишках, блузках, серебряных ножах и вилках, награбленных мародерами, главным образом обозниками.
Заняли было позицию. Но через полчаса оставили и поехали еще быстрее... Мы удираем, мы бежим... А где же враг? Его нет...
Вот и Вержболово! Граница. Эх!