И вот Дима с головой погрузился в эти тетрадки, полные переживаний и размышлений влюбленной и страдающей женщины. И с подробными описаниями встреч! Как он все это «переварил», бедный Дима? Представляю, каково ему было!
Дима тетрадки читал и перечитывал, осваивал и усваивал сложный и горький материал.
«Проработал» и впитал в себя (пропустил через себя) сотни дневниковых страниц.
Влюбленный муж ревниво изучал прошлое своей обожаемой жены, изучал, так сказать, всю ее «подноготную», сравнивая себя с «ним», с другим мужчиной, и с тем, как она любила — не его. А «она», героиня его романа, прочла не то пятьсот, не то семьсот книжек. И весь этот духовный багаж был вписан в дневники, пронизывал их от корки до корки. Дима жадно поглощал всю относящуюся к любовной интриге информацию, а на самом деле он львиными дозами поглощал духовный мир своей жены, впитывал его в себя, проникался им.
На снимках и на видеокассетах первого года совместной жизни я вижу красивого и бравого молодца, открытого и несколько простоватого. На снимках последнего года нашего брака этот мужчина мне очень нравится — его мужественный облик приобрел оттенок красоты иного рода, чем вначале, — он одухотворен. Он притягивает взгляд и. он очень красив — своей ли любовью, а может, той глубиной, которая затаилась в его взгляде и между складок бровей — во всем его облике. Сейчас этот мужчина понравился бы хоть кому!
.В последние три месяца нашей жизни Дима книжки уже не читал, а все свое свободное время проводил у телевизора. В выходные дни телевизор включался утром и затем горел допоздна — до полуночи и позже. Он смотрел по три, четыре, пять фильмов подряд и все, что заодно попутно «под руку» попадалось. Он сказал мне тогда: «До сих пор мы жили твоими интересами, а сейчас я хочу жить своими!» Вот это и были его интересы.
Ну, а то, что было прочитано в годы нашего брака, — что это для него сейчас? Зря потерянное время? Возможно, да, возможно, нет. Ведь он купит потом и будет смотреть диск с фильмами по романам Сенкевича. И утром он будет продолжать вставать по будильнику под слова «Благословен Бог и Господь наш.» — так включается диск с утренними молитвами. Под них он одевается, готовит себе кофе, как было заведено в нашей жизни. Будет делать это еще год. А через год диск поменяется — теперь по утрам его будит попса.
Окончательность ухода
Что там у Димы в голове творилось, что и как он для себя решил, — я так и не поняла. Я лишь видела мужчину, который уходит от жены навсегда. И в задней мысли не держит зацепку на дальнейшие контакты с нею, тем более — на возвращение. Так ведь и уходит — в третий раз от третьей жены, так что опыт у него не только в плане того, как «вещички паковать», но и в плане знания и понимания того, что за этим последует, что будет в дальнейшем.
Дима паковал свои вещи основательно — проверял все вплоть до мелочей, чтобы ничего не забыть. Я в растерянности наблюдала за тем, как он, выложив все свои сорок видеокассет, внимательно сверял их со списком в блокноте: неужели это он всерьез? Неужели он не понимает, как обидно и почти цинично все это выглядит? Разве я могла на его добро позариться и что-то где-то припрятать? Своим глазам верила и не верила.
Даже если мой муж — пока еще муж — и понимал, как все это выглядит, то это для него было не суть важно. Уже было видно и понятно, что для него существует нечто более важное — то, что связано с более широкой перспективой наших отношений, нашего будущего — не с нынешним, а с завтрашним днем в нашей жизни порознь. И этой новой перспективой, этим новым будущим он был уже поглощен, ему он подчинялся.
За выходные дни Дима все свои вещи упаковал полностью. Он не порол горячку, но и не мешкал, не медлил — делал все взвешенно, внимательно, спокойно, по порядку: снял с вешалок в шкафах рубашки, брюки, пиджаки, аккуратно их сложил, тщательно упаковал. Последовательно и методично разобрал шуфлядки, не торопясь переложил в чемодан носки и носовые платки, галстуки, ремни... Вещичка к вещичке, мелочишка к мелочишке... Мне ножом по сердцу это внимание к мелочам, эта тщательная методичность. Ну хоть бы что-то забыл! Хоть бы что-нибудь нарочно оставил, чтобы был потом повод еще раз увидеться, встретиться! Нет, ничего не оставлено, не забыто — мороз по коже! Видно, что повод для встреч Дима в уме не держит или он ему не нужен: все собрано подчистую — ни себе надежды, ни мне.
Я запаниковала, растерялась от этой его какой-то уж слишком холодной, слишком «здравомыслящей» четкости и методичности в сборах, от той решимости, с какой он их осуществлял. Все происходящее надрывало душу. Ушла в другую комнату, чтоб не видеть, как и что он там складывает. А куда уйдешь, если все равно и сюда за чем-нибудь да заглянет!...
Было в этих сборах, во всем происходящем нечто такое, чего я вовсе не ожидала. Или я всего не ожидала? Не ожидала такого вот прямолинейного и нелицеприятного воплощения «сермяжной» правды — ты не шутила, сказала: «Уходи». Вот я и не шучу — ухожу. Ты, может, думала поиграть словами, поприжать, пошантажировать, наказать по-бабски — думала, я одернусь и одумаюсь. Ан нет, не вышло. На что набивалась, на то и напоролась!..
В каждом Димином движении, в каждом его шаге ясно просвечивала окончательность ухода. Я увидела мужчину, который понимал, который хорошо представлял себе, как нужно уходить, как это следует делать, — ведь я не первою женою была, с которой он расставался, и даже не второю, а третьей. Он уходил в третий раз от третьей жены — немалый и весьма достаточный опыт ухода: процесс был изучен, его он представлял себе в мелочах, детально, как и то, что сюда, в этот дом, он уже не вернется больше никогда. И он понимал, что «все свое» он должен забрать с собой сейчас же — сразу и навсегда. На этот счет у него не было иллюзий, не было и мысли о том, что он позже — завтра, послезавтра, через неделю или месяц — может прийти и забрать оставленные вещи. Нет, на это он ставку не делал, такую возможность он во внимание не принимал. А может, он просто элементарно боялся, что потом ему «егоное» не отдадут? Может, был подобный опыт? Или просто не хотел «чикаться» — тянуть, мусолить, выгадывать, растягивать надолго и неведомо зачем и без того болезненную процедуру.
Вещей у Димы больше, чем сумок, поэтому муж заимствует у меня мой самый большой чемодан, предназначенный для дальних путешествий. Деловито осведомляется по поводу некоторых вещей, которые ему не дарились, но которые были у него в постоянном и уже привычном пользовании.
С этими предметами ему не хочется расставаться, и потому он спрашивает: «А можно, я возьму этот кинжальчик? А лыжную шапочку?» Мне становится не по себе от этих вопросов, в них тоже заложена какая-то окончательность, бесповоротность. Все выпрашиваемые вещи мне самой пригодились бы, да и нравятся они мне, иначе я их не покупала бы, однако я соглашаюсь отдать их без колебаний, демонстрируя Диме со всей открытостью и искренностью свою приязнь. Только вот воспринимает ли он мою благожелательность в том ракурсе, в каком я сама ее вижу? «Надежда умирает последней.» — и я втайне рассчитываю на то, что Дима оценит, если не сейчас, то потом, мою щедрость и благородство, мое доброе к нему отношение. Говорю ему, словно на шею бросаюсь: «Бери, конечно». Возможно, подсознательно я надеюсь, что вещи, которые нас связывали в нашей общей семейной жизни, будут эту связь хранить и впоследствии, или даже они ее восстановят, возвратят. Да и вообще, мне для него ничего не жалко: все эти вещички — это такие мелочи в сравнении с тем, что утрачено! Пожалуй, муж хорошо понимает мое состояние и слегка этим злоупотребляет. Мне же он демонстрирует отношение по сути противоположное, поскольку от него мне в подарок не достается ничего — никакой самой завалящей мелочишки. Дима ничего мне не оставляет! А мог бы, мог бы! Он также мог бы сделать красивый жест в сторону еще недавно «безмерно любимой»! Ну почему бы не оставить хотя бы пару-тройку видеокассет — пустых или с затертыми до зубной боли фильмами? Дима знает, как я в них нуждаюсь, — для последующих записей. К тому же, все эти фильмы он знает на память! Но нет. Такая простая и благородная мысль ему и в голову не приходит. Тогда я сама иду к нему в качестве просителя. Робко интересуюсь: «Можно мне взять на какое-то время кассету номер двенадцать — я там фильм не досмотрела?» — «Хорошо», — помечает кассету в блокноте. Прошу еще пару-тройку кассет — что посмотреть, что переписать. Дима коротко соглашается, не уточняя срок: «Ладно». Помечает кассеты в списке, при этом на меня не смотрит.
Проходит время, и мы встречаемся по поводу ранее оставленных мне видеокассет — я их ему честно возвращаю. Мне неприятно и обидно это делать, неприятно еще раз убедиться в том, что я уже не та женщина, к ногам которой еще недавно слагались не только ахи, розы, мимозы и эти видеокассеты, но и многое другое. Однако эта обида — еще не самое главное мое огорчение от нашей встречи. Неприятной неожиданностью становится разговор, который Дима заводит по поводу нескольких своих крупногабаритных вещей, оставшихся в моем пользовании. Практически все это — рухлядь, которую некогда он сам не знал куда девать. Во-первых, это маленький и очень старый холодильник. Он был отвезен ко мне на дачу в лето нашего знакомства и простоял там все четыре года нашей совместной жизни. Тогда же на дачу была вывезена и старая деревянная кровать Диминого покойного отца. За холодильник «мой бывший» просит шестьдесят долларов, за кровать — двадцать, а еще у меня дома находятся две его маленькие застекленные книжные полочки — за них он запрашивает тридцать «зеленых». Дима говорит, что я должна заплатить ему за эти вещи, иначе он их у меня заберет. От такого поворота дел, от его мелочности и жадности я не просто в растерянности, я — в шоке! Мне крайне обидно и удивительно выслушивать такого рода ультиматум, к тому же соль сыплется на совершенно открытые раны! Справедливость, ау, где ты? Четыре года Дима жил у меня дома, пользуясь всем моим имуществом, и даже жировку не оплатил ни разу, ибо я полагала, что раз квартира моя, то я и должна за нее платить. Правда, он исправно вносил квартплату за квартиру своей матери. Кажется. Во всяком случае он так утверждал, но однажды проговорился, что все свои расходы его мать оплачивает сама.
Обиднее всего было то, что лишь полгода назад моя подруга Ольга предложила мне бесплатно забрать у нее отличный большой холодильник, который был лет на двадцать «моложе» маленькой Диминой «клячи». Я отказалась тогда — со скрипом! Колебалась долго, но решила лишнего не брать, не жадничать: ведь два холодильника на даче — куда их впихнуть? Или пришлось бы возиться с ними — «делать рокировку»: один вывозить, другой привозить — погрузка, транспортировка — ну его, лучше не заморачиваться! Скрепя сердце отказалась от выгодного предложения, от хорошего холодильника. Знала бы я, чем дело кончится! Приходится теперь за это старье платить — вынуждена, заставляет. При этом цену загнул бессовестно, пользуясь моим безвыходным положением, напирает: «Тебе в комиссионке другой холодильник покупать да перевозить — дороже выйдет, да и хлопотно». Я и сама это понимаю, приходится соглашаться.
В конечном итоге, после всех подсчетов и пересчетов, я оказываюсь в приличном долгу перед Димой, ибо помимо требуемых проплат за его вещи я должна учесть и иные его траты на общее хозяйство, поскольку он частично финансировал покупку новой стенки и дивана. Я безропотно обещаю ему отдать все суммы, которые он потратил: не умею торговаться — особенно с ним. И не хочу длить всю эту сердечную боль, влезать в дрязги.
Adieu — навсегда, навеки
Я сказала, чтобы он ушел до дня рождения дочери, до десятого декабря. Сказала, что мы хотим в этот день остаться вдвоем, без него.