– У меня есть имя, но я не уверен, смогу ли я найти этого человека, и, что он рискнёт взяться за это дело. Знаешь, с нацистской точки зрения это была бы государственная измена, и ему за это отрубили бы голову топором.
– Нет сомнений, и я не хочу, чтобы ты вмешивался в это. Тебе не нужно ничего говорить человеку, даже не признаваться, что ты знаешь, в чем дело, просто дай ему деньги на поездку и сверху, и пусть он получит туристическую визу и приедет в Ньюкасл.
"Я подумаю над этим", – пообещал Ланни. "Нам нужен пароль, чтобы человек мог идентифицировать себя".
Вокруг них были газоны и красивые деревья знаменитого парка Берлина. Робби сказал: "Скажи ему 'Тиргартен' ".
Сын подтвердил, а затем добавил: "Если я напишу тебе, что у меня не было возможности посетить Тиргартен, ты поймешь, что я не смог найти человека, и, что я был вынужден бросить это занятие''. Ланни привык к подобным кодам со времен до начала мировой войны, когда его отец носил пояс, который скрывал длинный список слов, которые он использовал при общении с дедушкой Бэддом с Оружейных заводов Бэдд.
II
Ланни, конечно, вспомнил такого человека, и им был Бернхардт Монк. Но его отцу не следует знать, что он поддерживает контакты с немецким подпольем. И, во всяком случае, у него не было никаких сведений от Монка, как и не было никакой уверенности, что он их получит. Доставив Робби на аэродром Темпельхофер-Фельд и увидев, как он благополучно поднялся в воздух, Ланни ехал некоторое время, ломая голову, как связаться с бывшим капитаном. Прибытие Бэддов было упомянуто в газетах, но, возможно, Монку не довелось эти газеты увидеть. Он мог находиться в другом месте Германии или за её пределами. Он мог быть болен. Он мог быть в руках гестапо или уже похоронен в могиле из негашеной извести по нацистской моде.
Подполье не могло долго работать без денег, и рано или поздно, если бы Монк был еще жив, Ланни получил бы от него сообщение. Но Ланни не мог ждать, и ему надо было сообщить о своём присутствии в Германии. Он вспомнил о берлинце, чья карточка была подарена ему около шести лет назад: Doktor phil. Aloysius Winckler zu Sturmschatten, Privatdozent an der Universität Berlin. Это был нацистский прихлебатель, который знал, как и где распределять денежные средства, и во время персональной выставки Дэтаза в Берлине зарекомендовал себя компетентным пресс агентом. С тех пор он дважды звонил в Адлон, предлагая свои услуги, но Ланни пришлось сказать ему, что он не занимается рекламой картин.
Теперь при условии, что герр приват-доцент был все еще жив и нуждается в средствах, от него можно было бы получить услугу. Его не было в телефонной книге. Но секретарь рейхсмаршала мог найти любого человека в Германии за пять минут и был рад оказать такую услугу другу рейхсмаршала. Ланни отправил телеграмму по найденному адресу, и через очень короткое время в отеле Адлон появился ученый в очках. Ланни вспомнил, как он носил шляпу дерби, а в середине лета вешалку, на которой можно повесить шляпу, тем самым сохраняя и комфорт, так и респектабельность. Теперь, зимой, ему не нужна была вешалка, он держал шляпу в руке в вестибюле гостиницы, и его голос, как всегда, был таким маслянистым и в то же время высокопарным.
Ланни объяснил: "Герр приват-доцент, я не уверен, что то, что я предлагаю, будет для вас очень важным. Позвольте мне сразу разъяснить, что я ничего не рекламирую, и не собираюсь платить вам деньги. Мне пришло в голову, что с вашими прекрасными журналистскими связями вас может заинтересовать взять интервью на тему вкуса фюрера в искусстве, основанного на том, что я узнал о нем за время, прошедшее с тех пор, как я в последний раз получал удовольствие сотрудничать с вами".
Круглое румяное лицо учёного журналиста засветилось, словно полная луна, выходящая из-под тени земли. – "Wunderbar, Herr Budd! Ausgezeichnet!"
– Вы можете вспомнить, что во время нашей выставки в Мюнхене фюрер выразил восхищение картиной Дэтаза Сестра милосердия, которую я привозил к нему. С тех пор я несколько раз посещал его в Берхтесгадене, и он купил шесть работ Дэтаза и поместил их в Бехштайнхаусе в своём имении, а также поручил мне найти в Вене пару работ Дефреггера. И в этом и других случаях он доверял мне свои взгляды на живопись и архитектуру. Я знаю, что он стремится содействовать улучшению вкуса в Германии. И может, что вашей общественности будет интересно узнать свидетельство этого от иностранца.
Приват-доцент потер бы руки, если бы они не были заняты шляпой дерби и портфелем из искусственной кожи. Он выразил свое удовольствие огромным количеством прилагательных, и хотел немедленно приступить к работе, чтобы эта золотая возможность каким-то образом не выскользнула из его рук. Ланни пригласил его в номер и расчистил стол. Журналист разложил блокнот, опробовал свою авторучку, а затем сказал: "Darf ich bitten, Herr Budd."
Ланни говорил в течение часа или больше. Он рассказывал многим людям о взглядах фюрера на искусство и на свою память не жаловался. Он был знаком с немецкой публикой и нацистской идеологией, поэтому он точно знал, что сказать и как сказать. Он не говорил о себе, за исключением ответов на вопросы интервьюера. Как только последний заметил в тоне завистливого поклонения: "Наверное, дело Kunstsachverständiger чрезвычайно прибыльно, герр Бэдд!" Ланни тут же использовал возможность, которую он хотел. Он самодовольно улыбнулся и ответил: "Я зарабатываю больше денег, чем знаю, что с ними делать". Это войдет в интервью. И когда Монк прочитает интервью, он поймёт намёк!
III
Другое свидание у Ланни было с Лорел Крестон. Она сердечно поблагодарила его за его лекцию. Она даже сказала, что никогда в своей жизни не узнала так много в одно утро. Это практически означало, что он должен продолжить в том же духе. Конечно, в Берлине были и другие большие коллекции, особенно Национальная галерея. Казалось, что Ланни обязан сопроводить ее туда. В один прекрасный день она, возможно, захочет написать рассказ под названием "Эксперт по искусству", и каким бы сатирическим он бы ни был, было бы лучше, если бы у нее были факты.
То же самое относилось к музыке, которой она увлекалась, но обладала небольшим техническим знанием, как она призналась. Он взял ее на выступление Берлинского симфонического оркестра, дирижировал Фуртванглер, который помирился с нацистами, но не был родственником оберста Фуртвэнглера из штаба Der Dicke. До и после концерта Ланни прочитал ей лекции о трех Б немецкой музыки и, кстати, рассказал, что он сам стучал по клавишам с раннего детства и несколько раз имел честь играть для фюрера всех людоедов и троглодитов.
Короче говоря, Ланни позволял себе наслаждаться компанией очаровательной и умной женщины и удовольствием производить на нее впечатление. Леди, в свою очередь, не могла не осознавать, что это был необычный человек, и с ее проницательным умом она начала понимать, что в нем есть что-то таинственное. Его Weltanschauung, как называют это немцы, оказалось в состоянии Verwirrung. Он выразил такое полное равнодушие к политике, что так раздражало ее на первой встрече. Но вскоре, в ходе обсуждения искусства или музыки, он высказывал мысли, которые, бесспорно, были политическими. Она была дамой, которая владела хорошими манерами, хотя не всегда пользовалась ими, и теперь она не оспаривала его замечания, но слушала и складывала их все вместе, и задавалась вопросом, не мог ли его бизнес вызывать такую крайнюю сдержанность. Он рассказывал забавные истории о своих богатых клиентах, хотя никогда не называл их. Все ли они были так нетерпимы к любой политической или экономической ереси, что искусствовед должен был изменить всю свою жизнь, чтобы угодить им?
В Национальной галерее была картина Дэтаза. Ланни заметил: "Мы продали её им шесть лет назад после нашей персональной выставки в Берлине. Мы отдали её за символическую цену, потому что мы думали, что она окупит всё, находясь здесь". Это была абсолютно новая точка зрения на искусство, которую получила Лорел Крестон. Этот гениальный мистер Бэдд не был жадным человеком. Почему он должен столько говорить о деньгах и делать их так много?
Они стояли перед картиной, вид на римские руины Антиба, и Ланни рассказывал историю Марселя Дэтаза, веселого, но мудрого француза, который был советчиком растущего мальчика. Про его технику и идеи, которые он стремился выразить, и про некоторые эпизоды его жизни. Они плавали на яхте Bluebird, принадлежащей производителю мыла, и Марсель писал каждый день, в то время как другие гости пытались выиграть друг у друга деньги в бридж. Они посетили греческие острова, прославленные лордом Байроном. Они сидели среди развалин Афин и позже Карфагена. "Руины всегда очаровывали его", – сказал пасынок художника. – "Вы видите, как он пытается передать вам чувство меланхолии, тщетность человеческих трудов. 'Даже мои картины когда-нибудь будут руинами', – говорил он с улыбкой, – 'все наши усилия в постоянстве обречены на провал, И единственное, что выживает – это перемены' ". Он процитировал сонет Шелли: "Я — Озимандия, я — мощный царь царей! Взгляните на мои великие деянья, Владыки всех времён, всех стран и всех морей! Кругом нет ничего… Глубокое молчанье… Пустыня мёртвая… И небеса над ней…"21
IV
Позже Ланни рассказал о трагических изменениях, которые произошли в жизни самого художника. Про войну и опасность его любимой patrie и про его службу в армии, и как сгорело его лицо, и как он сидел в своей мастерской в Бьенвеню в белой шелковой маске и рисовал шедевры. – ''Его страдания во многом были связаны с его славой, потому что кажется, что человечество должно иметь мучеников. Но техника Марселя завоевала похвалу самых взыскательных критиков. Мы не прилагаем никаких усилий, чтобы продвигать его работы, но на него есть постоянный спрос, и чем больше мы поднимаем цены, тем больше людей, кажется, ценят его работы. Всего несколько недель назад в Каннах появилась американская яхта, и владелец попросил посмотреть работы и настоял на покупке двух из них''.