Близнецы, белоголовые новички, прижавшиеся к нему с обеих сторон, были не старше пяти или шести лет. Их тонкие ручки с тревогой вцепились в его рукава. - "Не бросайте нас!"
Киндри пронзили острые приступы чувства долга и сочувствия, вызванные даже в большей степени их капелькой крови Норфов, чем беспомощной мольбой.
- "Гора Албан?" - предположил он.
Младший аколит издал полупридушенный стон протеста. - "Я не сумею пройти подобное расстояние! И почему я должен это делать? Я . . . мы не сделали ничего такого. Нам стоит вернуться в Глушь и молить о прощении Миледи."
Старший мальчик ткнул его локтём под рёбра, чтобы заставить заткнуться. - "Милосердие? Не будь глупцом, Луф [Loof]. Тебе прекрасно известно, что такого за нею не числится."
Человек в пятнистом охотничьем костюме по всей видимости принял какое-то решение. - "За мной," - сказал он, и уверенно зашагал вниз по холму. Ни единого листочка травы не шелестнуло у него под ногами.
Они спускались через останки огромных деревьев. За прошедшее столетие, Глушь вырубила всё подчистую в пределах двух милей от крепости, чтобы расширить свои внутренние сооружения. Когда земля начала осыпаться, Серебряная изменила своё течение. А затем Глушь лишилась богатых низинных земель, в первую очередь по причине возникшей эрозии.
Киндри шагал в компании близнецов, крепко уцепившихся за его руки. Когда он спросил об их именах, один ответил "Тимтом", а другой, "Томтим." Кто-то, определенно, обладал весьма жестоким чувством юмора, но только не касательно их шанирской натуры, из-за которой их бросили в Училище Жрецов. Он понятия не имел, с каким ликом их бога они были связаны или же какие способности могли обнаружить, предполагая, что этого ещё не случилось. Многие шаниры проявляли себя только в период полового созревания.
Туман перешёл в изморось. Это был очень лёгкий, слабый дождик, но Луф начал стенать и пытаться отстать. Норф он там, или же нет, Киндри бы с удовольствием оставил его позади, вот только его возвращение, вероятно, всполошит весь гарнизон. Он поймал взглядом Орека, который взял мальчика под свой надзор.
Ночь была очень тихой, за исключением звуков их продвижения, да приглушённых протестов о том, что "Ты делаешь мне больно!"
Человек в зелёном приведением скользил впереди. Они нагнали его возле почтовой станции. Сквозь закрытое ставнем окно наружу сочился яркий свет, но он тревожно запрыгал и погас, когда мужчина постучал в дверь.
В загоне стояла дюжина сменных лошадей, все неспешно пережевывали сено, пока Пятнышко пытался дотянуться сквозь решетку снаружи и ухватить себе клочок побольше.
Рядом с ним стояла осёдланная кобыла. Мира, предположил Киндри по её лиственно-зелёным глазами и жемчужно-серой шубке, раскрашенной во все возможные оттенки нынешнего сезона, хотя здесь и было слишком темно, чтобы суметь разобрать детали. Она тихонько заржала при приближении своего хозяина.
Они поймали и оседлали двух лошадей ("Но я же не умею ездить верхом!"), в то время как конюхи продолжали скрываться. Киндри посадил одного близнеца за собой на Пятнышко, человек в зелёном взял второго на Миру, и они поскакали на север.
Речная Дорога, казалось, растянулась бесконечностью у подножия нависающей Глуши. Цокот копыт звенел в тишине так громко, что Киндри болезненно вздрагивал при каждом ударе. Он не хотел даже оглядываться на рандирскую крепость, эту жестокую тюрьму, в которой он потерял столько лет своей жизни. Его воспоминания были ещё слишком полны:
. . . вонь подземной школы, сложная смесь затхлой влаги, плесени и немытых мальчишек . . .
. . . крики в ночи, внизу, в помещениях священников, куда вызвали новичка . . .
. . . жалящие удары учительского хлыста: "Полуумок, слабоумный, бастард, ты не слушаешь!"
. . . молоко с синеватым оттенком, плесневелый хлеб, сыр в зелёных прожилках, кишащий клещами . . .
. . . хулиганы, жестокость, и скука. . .
Тот горький катехизис:
- "Кто наш покровитель?"