Внизу показывается Олонец. Я его сразу узнаю. Особенно он мне запомнился в дни отступления в октябре прошлого, 1941 года. Вон как он вытянулся по берегам замерзшей Олонки.
И снова справа и слева от самолета — белые клубящиеся шары, шары.
- Товарищ капитан, — говорит Афонин, обращаясь ко мне. — Трассирующие снаряды. Смотрите влево! Вон два, вот еще два. Видите — красные?
- Вижу, — отвечаю я, провожая взглядом огненную стрелу, несущуюся, к счастью, куда-то в стороне от нашего бомбардировщика.
Самолет идет без отклонения от курса.
В люке виден вражеский аэродром. На поле — с десяток самолетов. Откуда-то из-за аэродрома несутся на нас все новые и новые огненные стрелы, Я затаиваю дыхание.
Карпенко смеется:
- Ох и не любят, когда фотографируют! Бомбили бы — им было б легче.
Но Афонин, видимо, уже закончил фотографирование аэродрома, и мы уходим от зенитного огня. Шары остаются позади. Вокруг самолета чистое небо. Я делаю глубокий вдох.
Внизу снова Свирь. Пикировщик наш идет строго вдоль берега. Афонин фотографирует передний край противника. В полку у него не хватает какого-то большого куска «легенды», охватывающей перешеек между Ладожским и Онежским озерами.
Особенно густо бьют зенитки в районе Лодейного Поля. Но самолет делает второй заход и снова идет вдоль Свири.
- Два задания мы выполнили, — говорит Карпенко. — Теперь — последнее.
Афонин обращается ко мне:
- Подходим к Подпорожью, товарищ капитан Куда сбросить ваш корреспондентский подарок?
Это он про бомбы.
- На самый важный объект, — как заправский авиатор, отвечаю я.
Кружим над городом. Он сверху кажется вымершим. Так, конечно, должны выглядеть оккупированные города. Правда, в одном месте я вижу какое-то движение, что-то вроде колонны «бутылок», ползущей по дороге. Бутылки — это, оказывается, лошади. Видимо, здесь какая-то транспортная контора. А вот дом, и вокруг него густо расставлены большие и малые спичечные коробки. Это — грузовые машины.
Бомбардировщик наш летит, окруженный белыми и черными шарами.
- Тут у них крупный гараж, — говорит Афонин.
- Какая высота? — спрашиваю я, обернувшись к Карпенко.
- Три тысячи двести метров, — отвечает за него Головков.
- Смотрите в цель, капитан, — говорит Афонин. — Для точности удара — иду в пике.