А это что за жизнь: семь дней — сняты швы, семь дней — сняты швы, а тут вдруг и жизнь кончается. Идите домой, Вера Сергеевна, идите. Слушайте меня, не возражайте. Главное — это научиться слушать, а не прислушиваться и искать получше возражения. Слушать надо других, понять их стараться. Слушать надо друг друга и стараться понять друг друга. А без этого князь Мышкин — идиот, а Ставрогин — душа общества.
Мишкин явно устал — он болтает, а это у него первый признак. Конечно, устал.
— Евгений Львович, идите отдохните. Ведь операция-то какая большая.
— Вот потому-то и не иду отдыхать. Уйдете домой, вот тогда я посижу в ординаторской. А девочки покачают. А потом опять я. А потом дежурные. А потом и вы придете, и Наталья Максимовна придет.
Вера Сергеевна и Евгений Львович уходят в ординаторскую.
ЗАПИСЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Кабинет главного врача. У главного врача, моложавой блондинки, лицо сегодня злое. Рядом стоит женщина невыразительной внешности, описать которую я затрудняюсь. Волосы, может быть, серые. Лицо со всеми присущими ему предметами, и все эти предметы даже правильны по форме. Ничего не могу найти характерного в ее внешности. Женщина что-то горячо объясняет главному врачу. Послушаем:
— Марина Васильевна, но он же опять сегодня не пришел на утреннюю конференцию. Так же нельзя.
— Вы, Татьяна Васильевна, хоть и председатель месткома, но должны понимать, что Мишкину я это простить могу. Он здесь и днем и ночью, его вызывают когда угодно. Он не отходит от больных сутками. Он делает операции, которые делают честь нашей больнице. И если мы дисциплину требуем от кого угодно, от себя в том числе, то Мишкину мы это можем и должны прощать.
— Но ведь остальные видят. Каков пример!
— Почему пример обязательно его опоздания, а не его великолепная и самоотверженная работа. Если бы все работали, как он, я согласилась бы и на некоторый подрыв нашей дисциплины и порядка.
— Как хотите, Марина Васильевна, но я считаю своим долгом, как предместкома, вам это сказать. В конце концов, мы, общественные организации, должны тоже следить и поддерживать труддисциплину. У нас порядок не для отдельных гениев, а для всех, и у всех должны быть условия для проявления своей гениальности. Всем одинаково.
— Всем все одинаково серо, и в работе и в дисциплине. Так? Ну хорошо, спасибо, Татьяна Васильевна. Я учту. У вас есть еще что ко мне? Нет? Тогда давайте начинать работу.
Стертая женщина вышла. Марина Васильевна кинула ручку на стол и со злостью схватила телефонную трубку.
— Кто?.. Мишкин в отделении?.. Срочно ко мне.
Марина Васильевна стала что-то писать, временами откидывая костяшки на счетах.
Стук в дверь. Дверь открывается, и где-то у притолоки повисает голова Мишкина. Он улыбается:
— Здравствуйте. Ругать будете.
— А ты думал. До каких пор это будет продолжаться?! Почему одни и те же разговоры длятся столько времени уже?
— Марина Васильевна, да я только ночью ушел отсюда.
— А я вам говорила уже, что время вашего ухода — ваше личное дело и вашей совести. Хоть вообще не уходите. Но ничто не снимает с вас обязанности приходить на работу вовремя. И никто вам не позволит манкировать утренней конференцией.
— Сашку накормить надо? Надо. Собаку прогулять надо? Надо. А Галя на дежурстве.
— Ох, Мишкин, Мишкин! Вот тут ты мне уже, — показала, где он у нее — в области шеи, так сказать. — Когда ж ты станешь человеком?
— Каким еще человеком? Вот как эти ваши со стертыми лицами, разговаривающие на птичьем языке: стацлечение, труддисциплина, статкарта, задействовать… Нет уж, Марина Васильевна…
— Ну ладно. Надоел ты мне. Как больной?
— Вы знаете, получше. Положительная динамика. Уже появились шансы. Но я вам скажу, Марина Васильевна, так дальше невозможно.