— Сбегаешь за газетами? Наверное, принесли уже.
Эта простая просьба вернула жизнь в обычное русло. Он радостно вскочил, около входной двери снял с гвоздика ключик от почтового ящика и вышел на площадку. Лифта ждать не стал. Сбежал, прыгая через две ступеньки, по лестнице.
Газеты, шурша, выползли. А между ними письмо. Кому же это? Они до сей поры не получали ни от кого писем. Письмо адресовалось ему. Так и написано было: «Арсению Храповицкому». Конверт не заклеен, адрес не написан. Значит, кто-то просто просунул его в почтовый ящик. Что за церемонии?
Он не выдержал и, зажав свежие номера «Правды», «Ленинградской правды», «Известий» под мышкой, вытащил из конверта сложенный вдвое тетрадный лист. Развернул. Почерк аккуратный, с идеальным наклоном, Без завитушек.
Я так больше не могу. Люблю тебя, но все это скверно, скверно. Больше нам нельзя видеться. Ты еще встретишь свою главную любовь. А я уже встретила. Но счастья нет.
Аленушка. Когда-то твоя.
Когда юноша получает такие письма, он, как правило, не способен проанализировать их стиль, попробовать разобраться с тем, что по-настоящему имелось в виду и побудило кого-то написать нечто подобное. Смысл убивает наповал, лишает рассудка, припечатывает к позорному столбу, в который под воздействием прочитанных слов превращается человеческий стержень.
Арсений почти бессознательно спрятал записку в карман брюк. Никто не должен, кроме него, видеть это письмо. Даже отца нельзя посвящать во все это. Хотя так саморазоблачительно хочется все ему выложить про последние его недели, про любовь, про запретное счастье и про то, как все это рухнуло. Он, конечно, все поймет. Найдет возможность дать деликатный совет, успокоит. Как он это обычно делает. Но сейчас не тот случай. Это его, и только его история. Он сам со всем разберется.
Пусть отец спокойно отправляется в санаторий и как следует отдохнет. Может, это и к лучшему. Ведь случилось то, что надо было поместить в себя и пытаться с этим сжиться. Свидетели при этом нежелательны. Да и время необходимо.
Он пестовал в себе остатки здравого смысла.
Полистав газеты и ни на чем толком не остановившись, отец куда-то засобирался. На вопросы сына ответил, что планирует сегодня проконсультировать одного аспиранта.
— Парень такой въедливый, — посетовал отец. — Но толк будет. Голова хорошая. Вместо того чтобы прохлаждаться где-нибудь на взморье, он доканывает всех своей диссертацией. А тема у него — «Проза Пушкина». Вот он и решил, что лучше меня ему никто не откроет того, что не найдешь в специальной литературе. Сколько все это займет — неизвестно.
Арсений сказал, что немного поваляется, а потом пойдет погуляет — договорился с приятелем. Обыденный тон дался ему тяжело.
— С тем же приятелем, что и вчера? — лев Александрович улыбнулся вполне безобидно.
— Да. — Арсений покраснел. Но что еще ему было говорить?
— Будь только осторожен. И постарайся позвонить, если снова явишься среди ночи. И… если вымоешь посуду — буду обязан. А то я опаздываю.
— Извини, что вчера так по-дурацки вышло. Я совсем потерял счет времени. Не думал, что так поздно уже. — Арсению сейчас было совсем не до того, чтобы объясняться по поводу вчерашнего, но отец ждал этого и нельзя было его разочаровывать.
— Ничего страшного. Но впредь имей это в виду. Близких лучше не заставлять нервничать. Заниматься сегодня не будешь?
— Позанимаюсь. А как же… Почему спрашиваешь?
— Так просто.
Как только за отцом закрылась дверь, Арсений сел на диван и достал из кармана записку от Лены. Перечитал ее несколько раз. Нового там ничего не нашлось. Сухо, деловито, определенно.
Забыть все условности, пойти сейчас к ней, сжать ее в объятиях и больше не отпускать. Но так не получится. Чувствовал — не получится.