И вот все завертелось. Кураторы «трупа» делают все, чтобы отвести подозрения. Как им удалось убедить Веру? Она же не дура. Да и неплохо к нему относилась. Даже чуть-чуть была влюблена. Хотя не чуть-чуть. Безапелляционно была влюблена. А он не ответил взаимностью. Но не из-за этого же она его чернит?
Через день после известия Шнееровича Лапшину позвонила Милица Нейгауз и довольно резко высказала ему все, что думала, обзывая его ничтожеством, стукачом, сталинской сволочью. Лапшин молчал, потом положил трубку. Вера была ее племянницей. Объяснять что-то бесполезно.
Ему казалось, что его почти завершенный реквием «Памяти жертв репрессий», который он писал в горячечном творческом азарте, способен многое изменить. Сочинителям всегда грезится, что их творчество решит их проблемы, избавит от мучений, что-то кому-то докажет. Но обыкновенно ничего такого не происходит. Так и в этот раз…
Вскоре он принес партитуру в Бюро пропаганды советской музыки, где ее приняли, но когда он через месяц осведомился, как обстоят дела с исполнением, миловидная чиновница только развела руками: вы сами должны понимать.
А осенью 1956 года к нему заявился Сенин-Волгин. Он не позвонил в дверь, а резко и часто постучал. Лапшин не сразу узнал его, лицо обрамляла всклокоченная борода, глаза горели нездоровым блеском, на лбу краснел свежий, в кровоподтеках шрам. Он прорычал:
— Зачем ты меня предал? Иуда! Мразь! Ты всех нас предал! А я всегда так думал, между прочим. Ты мне никогда не нравился! Тебе не будет прощения никогда.
Лапшин встал в проем так, чтобы Евгений не вошел. Его трехлетний сын только что уснул, причем засыпал с большим трудом, не по-детски нервно, то закрывая глаза, то снова открывая. Днем маленький спал очень чутко и часто просыпался с криком, будто чего-то испугавшись во сне.
— Я тебя не предавал, — как мог спокойно и тихо сказал Лапшин. — И никого не предавал. Я не вру. Это так. Предатель не я.
— А кто же? Может, я? Можешь не запираться. Это бесполезно. — Сенин-Волгин раздул ноздри в знак крайнего презрения. Получилось чуть опереточно. — На Лубянке и не думали от меня скрывать, кому я обязан пребыванием у них. Видать, не подозревали, что я выживу и приду на тебя поглядеть. Твари! Как и ты! Нет прощения. И на том свете не вымолишь.
— Что ты несешь? — Лапшин болезненно скривился, как от смрадного запаха.
— С каким упоением следователь читал мне мои же стихи! И как порицал меня: не надо, мол, с жидами связываться. Всегда они продадут. А как ты красиво излагал! Умолял дать тебе их. Я напишу на них музыку. Написал ведь! Только донос.
Лапшин яростно хлопнул дверью так, что Сенин-Волгин еле успел отскочить.
Через несколько минут композитор выскочил на улицу, увидел спину неспешно отходящего от подъезда Евгения, догнал его и швырнул ему в лицо стопку чуть смятых листов бумаги:
— Вот они, твои стихи. Забирай! Никому я не доносил. И никому их не показывал.
Не дожидаясь ответа, Александр Лазаревич быстро зашагал обратно.
Евгений не спеша, деловито начал поднимать с тротуара исписанные листы. Один не успел взять. Ветер быстро поволок его в сторону проезжей части.
Сенин-Волгин провожал его глазами и качал головой.
1985
Если Аглая что-то для себя решала, то ее уже ничего не останавливало. Ей надо было увидеть Арсения — вот и все. Зачем звонить Храповицким? Она сейчас оденется, выйдет из подъезда и отправится в гости к соседям по дому. Маловероятно, что они ее выгонят.
Придумывать повод? Не помешает, конечно. Сейчас что-нибудь сочинится.
А в голове поселилось что-то легкое, порхающее, торопящее мысли. Как же объяснить свой неожиданный приход?