— Это еще не известно. Ничего не известно. Поэтому не советую. Будет хуже прежде всего тебе…
— Грозишь?
— Нет. Я знаю, о чем говорю.
— Извини, я забыл о твоей осведомленности. Все мои неприятности связаны с тобой?
— Зря ты так говоришь. Все сложнее. Да и какие неприятности! Тебя арестовали? Пытали? Убили? Твои близкие арестованы?
— Убийство на вашем жаргоне тоже неприятность. Мило… — Шура хмыкнул. Получилось весьма демонически.
— Ты ухмыляешься, будто ощущаешь теперь превосходство надо мной. Учти, XX съезд — это вовсе не то, что вы все полагаете. И что тебя тогда понесло на Собачью площадку? До этого ты был так безобиден.
— Интересно, а на чем тебя поймали? Не по доброй же воле ты.
— Я же сказала, будешь чересчур настойчив — нынешние твои неурядицы покажутся детским лепетом. Поверь, если бы не я, они бы и сейчас были крупнее.
— Это уже шантаж.
— И могут быть крупнее, если ты наделаешь глупостей…
— Какая же ты мразь!
— Не мразь, а труп. Я же сказала. Что ты можешь сделать трупу? Труп неуязвим. Только если сам им станешь?
Длинный, нечеловечески заливистый хохот завершил эту странную реплику.
1985
Арсений и Лев Семенович так увлеклись разговором и чаепитием, что оба вздрогнули, когда зазвонил телефон. Норштейн поплелся в комнату к дочери, где находился ближайший в их квартире телефонный аппарат.
— Если это из Бакулевского, дай мне, пожалуйста, трубку… — крикнул вслед деду Арсений.
Подойти к телефону действительно пришлось. Позвавший его Лев Семенович с изумленным видом протягивал ему трубку:
— Тебя. какая-то женщина.
Звонила Вика.
Услышав ее голос, Арсений испытал неудобство оттого, что до сих пор не связался со своей ленинградской подругой. Хорошо, что она все-таки выпросила у него этот номер. Правда, он строго-настрого запретил ей звонить, неуверенный в том, что вообще придет сюда, но она, похоже, запрет не соблюла.