Девушка так естественно разыграла ссору, что даже овчарка, и та была сбита с толку. Решив, что его хозяйка действительно сердится на этого нехорошего человека, пёс вскочил и громко залаял.
Клари рассмеялась.
Но парню было не до смеха. Погружённый в свои думы, он сидел, посасывая трубку, не только не горевшую, но даже не набитую табаком.
Тут девушка начала ласкаться к нему:
– Так, так, милый мой! Ты знаешь, какой ты красавец, и ни за что на свете не станешь улыбкой портить свою красоту. Если бы ты улыбнулся, твои чёрные, как жуки, глаза сощурились бы, алые губы искривились и всей бы твоей красоты как не бывало.
– Не за красоту платит мне город Дебрецен!
– Но я-то платила тебе за неё. Плохо, скажешь, платила? Мало тебе было?
– Слишком много, даже другому досталось.
– Ты опять о том же? Всё о той жёлтой розе? Ревнуешь своего приятеля. В чём он, бедный, виноват? Если в городе иной кавалер затоскует, к его услугам целый сад роз: белые, красные, жёлтые, чайные и каких только там нет. А
горю деревенского парня, как поётся в песне, «только девушка крестьянская может помочь».
– Ты ещё защищаешь его?
– А кто же виноват? Девушка, которая поёт: «Знал бы он, помог бы он. Если б знал, помог бы!» – или парень, который понимает это?
– Ты, значит, берёшь на себя вину?
– Ты обещал простить меня.
– Я сдержу своё слово.
– Так будешь любить?
– Посмотрим.
– «Посмотрим» – это не обещанье.
– Я и сейчас люблю тебя.
– Оно и видно, как ты меня любишь.
При этих словах парень встал из-за стола, заложил свою трубку за высокую тулью шляпы, обнял девушку и, глядя ей в глаза, сказал:
– Знаешь, голубка моя, лихорадка бывает двух видов: сильный жар и озноб. От жара больше мучаешься, озноб дольше длится. Так вот и любовь: горячая сильнее, холодная продолжительнее. Одна проходит, другая повторяется. Скажу без обиняков, виноват был я. Если б я не дохнул на жёлтую розу, она бы не распустилась и другой бы не радовался её аромату. На неё не садились бы ни шмель, ни бабочка. Теперь я буду любить тебя иначе: буду навещать тебя неизменно через каждые три дня, как возвратная лихорадка, и «буду таким же искренним с тобой, как твоя родная мать». А если когда-нибудь я стану старшим табунщиком, мы пойдём к попу. И будем жить в любви и согласии. Но если до тех пор я замечу, что кто-то увивается за тобой, я, клянусь богом, проломлю ему башку, будь он даже любимым сыном моего отца. Вот тебе моя рука.