Она выскользнула, за дверь и весело, совсем по-деревенски позвала:
— Цып, цып, цып!..
Валя усмехнулась и начала умываться. Дуся явно жила для другого, но, кажется, и для себя. Так вот как, где найти эту самую черту, грань, на которой бы слились эти две жизни — жизнь для себя и жизнь для других. Слились так, чтобы самой понять: все, что я делаю, — все для других, но это — мое счастье.
В те трудные рассветные часы под глухое ворчание засыпающей войны и торжествующе домовитый петушиный крик Валя успела привести себя в порядок, оставив Дусино белье нетронутым. Принесли неизменную водку, залитую свежими яичками картошку и выставили обязательную тушенку. Умытый Осадчий доложил о прошедшей ночи и, в упор глядя на Валю, спросил:
— Мину эту ты отложила, Викторовна?
— Да, я.
Она объяснила, почему сделала это, и хотя объяснение было совершенно правильным, никто на него не обратил внимания. Для всех было важно то, что она сделала что-то не так и это что-то чуть не привело к беде. На этот раз Валя поняла это и мучилась молча. Подполковник из разведотдела, штаба армии примирительно пробасил:
— Ну что ж… Со всяким на первых порах случается.
Осадчий согласно кивнул головой, радуясь оправданию проступка. Подполковник недобро покосился на него, словно показывая, что прощение законно для молодого подчиненного, но для него, командира, прощения еще нет. Ведь это он плохо научил и воспитал Валю, и вот она допустила этот проступок. И Валя, и Осадчий поняли этот безмолвный упрек.
— Меня интересует: что вы слышали у немцев? — спросил Онищенко.
Валя рассказала. Онищенко потер лицо маленькими белыми руками и решил:
— Что ж, может, и в самом деле эта история с миной нам на руку. Но вы точно помните, что немецкий лейтенант говорил о проходе в районе высотки?
— Точно. Я отлично знаю его голос. Знаю даже, как прозвали его солдаты…
— А как? — спросил подполковник.
— Мне… я… в общем, это не совсем удобно и… и смешно, — покраснела Валя.
Офицеры засмеялись, скорее, над Валей и ее смущением, чем над гитлеровцем со смешным и, видимо, позорным прозвищем, и забыли об этом.
Деловые разговоры оборвались, стали шутить, уговаривая Валю выпить, но она отказалась, а Осадчий немного выпил, степенно вытер рот тыльной стороной ладони и не спеша стал закусывать.
Когда стекла в землянке заалели, офицеры поднялись из-за стола и, как их ни уговаривала гостеприимная Дуся, собрались уходить. Валя и Осадчий тоже поднялись. Кузнецов распорядился:
— Радионова, можешь быть свободна. Осадчий, со мной.
Они ушли.
Дуся озабоченно и тревожно посмотрела в алеющее окошко и покачала головой:
— Припозднилась я — в засаду вылазить будет трудно.