— Сумасшедшая! Убивает!
Внизу послышалось шлепанье босых ног. Над печкой выросли головы перепуганных девушек. Сейчас же раздался визг, шум и плач. Головы стали меняться, а Валя, словно распиная Ларису, со злым удовлетворением шептала:
— Заставлю. Поняла? Заставлю.
Кто-то дернул ее за ногу, кто-то вцепился в рубашку и на груди отлетела пуговица. Валя внезапно устала, отпустила Ларису и спокойно сказала:
— А ну, катись отсюда!
Все еще сглатывая воздух, Лариса быстро перевернулась на живот и, розовея могучими бедрами, стала задом сползать с печи, не сводя испуганного, точно зачарованного взгляда с забившейся в уголок Вали. Когда Лариса гулко ступила босыми ногами на пол, она опять завопила:
— Сумасшедшая! Психованная! — и торопливо пояснила: — Она и убить может. Она ж и седая недаром.
Ларису успокаивали, поили водой, укладывали спать, но по тону девушек Валя понимала: Ларисе не верили и хотели бы посмеяться над потерпевшим крушение самозваным комендантом, но по привычке еще побаивались ее и, главное, не понимали, что могло произойти на печи.
Уже глубокой ночью на печь пробрались две девушки — машинистка из политотдела и телефонистка — и, тесно прижавшись к сонной Вале, замирая от любопытства, зашептали:
— Что вы не поладили?
— Она чего-нибудь натворила? Или сболтнула?
— Просто… надоели ее упреки. Вот и все.
Большего девчонки не добились и, слегка обиженные, прошлепали на свои топчаны. Валя еще долго не могла заснуть, ругая себя за то, что пусть не друга, но в какой-то степени близкого человека она сделала врагом. Как из Наташки, как из матери. Даже как из той студентки.
Сержант Осадчий приходил почти каждое утро, всегда свежевыбритый, в чистом подворотничке, в потертой стеганке и ватных шароварах, в старенькой, но ладной и аккуратной солдатской ушанке. И весь он, собранный, немногословный, казался не бойцом самой опасной профессии — разведчиком, а домовитым, пожалуй, даже прижимистым мужиком, собравшимся в город, на базар.
Лариса его невзлюбила, и сержант сразу заметил это, но не рассердился. Наоборот. Когда он смотрел на нее, его острые маленькие глазки под мохнатыми, нависшими бровями сверкали весело и насмешливо, а под густыми, вислыми усами, в самых уголках всегда плотно сомкнутых губ, теплилась улыбка.
Стоило ему показаться на пороге, степенно снять ушанку и потянуться к кружке, чтобы напиться воды — он всегда пил воду, как только заходил в помещение, — Лариса вскакивала, отодвигала общую кружку и сердито швыряла ему ковшик, из которого девчата умывались. Осадчий брал ковшик, споласкивал и, напившись, обязательно говорил:
— Не-ет, однако, ты, девка, из семейских…
— Привязался, черт косолапый! — Осадчий действительно на ходу слегка выворачивал внутрь ступни ног. — Говорю — крещеная. Православная.
— Семейские тоже крещеные.
— Ладно уж… Проваливай.
— Благодарствую. Провалю. Пойдем, что ли, Валентина Викторовна?
Единственным человеком, который называл Валю по отчеству, был Осадчий. Он объяснял это просто: