По центральной улице Шайфлинга ветер метет опилки. Днем здесь не встретишь ни души. «Раз, два — взяли! Еще раз — взяли!» доносится с железнодорожной станции, где в вагоны грузят лес. Над воротами лесопилки все еще висит большая облупленная вывеска, на которой написано, что лесопилка принадлежит деревообрабатывающей фирме из Триеста. Заводик совсем дряхлый. Это заметно сразу же, едва зайдешь во двор. Несчастные случаи происходят на заводе весьма часто. Иногда, конечно, причиной оказывается пьянство рабочих. Инспектора технического надзора из округа не раз говорили владельцу, что надо изменить то да это, но хозяину всегда удавалось увильнуть. Сам он живет за границей, а дела свои в Шайфлинге передал адвокату, но тот живет в неблизкой столице и присмотреть за порядком в Шайфлинге выбирается редко. Так что судьба лесопилки, целлюлозной фабрики и пивоварни, принадлежащих одному и тому же хозяину, доверена некоему Гольцу. Гольц — человек добросовестный, поговаривают даже, будто родом он из этих мест, только вот пьет сильно. Гольца знает вся округа до самой Оучены — многие из долины работали или работают у него, и заключать подряды на лес он приезжает в долину самолично. В Оучене, правда, не был ни разу.
Подряды заключаются в Санкт-Себастьяне. Вначале по деревням объявляется торговый день. Вернее, объявление вывешивают в Шайфлинге у ворот лесопилки, а уж отсюда весть разносится по всей долине. Когда Гольц приезжает в Санкт-Себастьян, крестьяне собираются в тамошнем трактире. Санкт-себастьянский трактир — последний в долине. Сама-то деревня насчитывает всего дюжину домов, да церковь, да вот трактир. Не бывало случая, чтобы Гольц захотел взглянуть на продаваемый лес. Покупает он его прямо в трактире. Говорит только, что нужна, мол, такая-то древесина, стволы такой-то длины и толщины. А где этот лес находится — ему все равно.
Продажа леса дело для долины очень важное. Говорят о ней так много и так часто, что можно подумать, будто Гольц приезжает чуть не каждый месяц; на самом же деле случается это лишь раз в год. Если чужих поблизости нет, люди плюются, заговаривая про Гольца. Летом они поднимаются в лес, растущий на перевале. С весны до осени валят деревья. Часто снег выпадает уже в конце октября. Тогда бревна тащат волоком вниз, в долину. Однажды здесь построили было лесоспуск, да только очень уж много леса тогда попортилось. С тех пор стволы опять выволакивают лошадьми. От саней толку мало — склоны слишком крутые. У многих здешних крестьян собственных лесных наделов нету. Женщины занимаются хозяйством, если, конечно, лачугу с парой клочков земли, засаженных картошкой, можно назвать хозяйством. Мужчины работают на лесоповале. Едва ли не все оученцы и даже раттенцы — лесорубы. По весне домой, по весне и в лес — такое здесь присловье. Пока снег лежит, хлысты волокут в долину, а когда снег сходит, снова начинается лесоповал. В промежутке выдается лишь совсем немного свободных дней. Дома лесорубы почти не бывают.
Когда выедешь из Шайфлинга в долину, то дорога поначалу довольно хорошая. Порой попадаются большие лужи, в которых отражается ясное, безоблачное небо. Там, где от главной дороги ответвляется проселок, стоит указатель. На нем перечислены названия всех деревень и расстояние до них. Смотришь на этот указатель, и чудится, будто стоит здесь человек и зазывает: «Приезжайте! Оставайтесь!» Первое нагоняет тоску: ведь никто сюда не приезжает и никогда не приедет. А второе — лишь усмешку: если уж кто и забредет сюда ненароком, так разве же можно уговаривать его остаться.
В самом низовье долины, прежде чем войти в нее, нужно пересечь широкую реку, которая течет на равнину. Вода в реке нежно-зеленая, берега выгнулись живописными холмами, и вся река принадлежит равнине, хоть и не дошла еще до нее. Беден и невзрачен ручей, который бежит из долины и служит утехой путнику во время утомительного подъема к верховью, по сравнению с плавным течением речных вод. Чувство такое, будто кто-то силится плеснуть из стакана в море. Что же до утехи, то радость ручей доставляет разве только деревенским детям, которые играют на его берегу, строят маленькие водяные мельницы или запруды из камешков. Взрослые ручья не замечают. У каждой долины есть свой ручей, этот начинается над Оученой и бежит вниз, к реке. Ни на что дельное он не годен. Жерновов мельничных не вращает, пил не крутит. Зато каждый год в весенний паводок обязательно снесет мост-другой, размоет дорогу и засорит поля щебнем. Словом, радоваться ему могут только дети или уж кто совсем отчаялся, а эти всему рады.
Когда-то в низовье долины была деревня. Но в этих местах надо выбирать: либо-либо. Если в горах живешь, то, стало быть, и живи как горец. А если живешь на равнине, то у тебя совсем другая жизнь и ничего общего с жизнью в горах у нее быть не может. Жители Страшница — так называлась деревня — разъехались: кто в Шайфлинг, кто еще дальше, в большие города. В долину ни один не пошел. Здешний народ давно смекнул, где легче живется. Ничего теперь от Страшница не осталось, только нестройный ряд деревьев справа от дороги. А само место называть стали Страшницкой пустошью. Иногда возницы отдыхают здесь перед первым подъемом. Дорога отсюда долго тянется вверх по склону. По всей своей ширине долина тут усеяна крупными обломками скал. По преданию, забросил их сюда мощный горный обвал. Ученые подтвердили недавно, что так оно и было. Каждую неделю на Страшницкой пустоши устраивается небольшой базар. Только чем сильнее развивается промышленность на равнине, тем больше теряет базар свое прежнее значение. Торгуют на базаре дровами, деревянными игрушками, плетенками, целебными травами и овечьей шерстью. Из верхних деревень на базар почти никто не ходит. Через год-другой привычка вовсе утратит свою силу, и базара не станет. Совсем недавно закрылась здесь маленькая винокурня, а ведь раньше она одна лишь и торговала постоянно на Страшницкой пустоши.
От Шайфлинга до Поглича — первой деревни в долине — добираются часа за два. Миновав обломки скал, разбросанные обвалом, дорога то медленно поднимается вверх по склону, то спускается на дно долины. Тут ручей пропадает, уходит в землю. Чтобы преодолеть заслон из обломков скал и пробить себе путь, силенок у него не хватает, вот он и пустился на хитрость, проточил подземное русло. Отсюда к верховью долина все сильнее сужается. С круч свисают темные ветки кустарника. Ни человека здесь не встретишь, ни зверя. Стоит из темноты теснины увидеть огоньки Поглича, как ноги невольно ускоряют шаг.
Самый большой трактир на всю долину находится именно в Погличе. Впрочем, это просто забегаловка, где торгуют в розлив пивом с шайфлингского пивоваренного заводика. Свободных мест в трактире по вечерам не бывает. Если уж лесорубы решили пойти в трактир, то идут они в Поглич. В Санкт-Себастьяне трактир куда меньше, и, за исключением тех дней, когда в Санкт-Себастьян приезжает Гольц, народу там бывает мало. Да и поймешь разве, почему одно место народ любит, а другое нет. Во всяком случае, Поглич самая богатая деревня в долине, оттого что в здешний трактир несут больше всего денег. А может быть, все дело просто в том, что люди из других деревень не хотят отставать от погличан, потому и идут в этот трактир. Только из Раттена да Оучены никто в трактир не ходит. Уж больно там люди бедны. Трактир стоит без ремонта не один десяток лет. Арендатор считает, что и так сойдет: народ-то все равно валом валит. В пьяных здесь впрямь недостатка никогда не бывает. Особенно худо в праздники, когда возвращаются парни из больших городов и из Шайфлинга. Прямо плакать хочется, когда видишь мертвецки пьяных парней, вываливающихся из трактира. То и дело вспыхивают жуткие драки. Чуть не каждый год после драк кто-нибудь умирает. Но жандармерия вмешиваться не хочет. Сидит себе в Шайфлинге, и на всю долину нет у нее ни одного поста. Наверное, ждут, пока произойдет настоящее убийство.
Зажатая бурыми скалами, деревня вытянулась в длину. Дома стоят справа и слева от дороги, будто их нанизали на нее. Метров сто занимает деревня, не больше. Сразу за домами — скалы. Места остается ровно столько, чтобы ручью протиснуться. Каждый год селение заливают грязевые потоки, в которых часто гибнут люди. Зажиточна деревня, но и жизнь в ней сурова. Суровы люди, сурова природа.
Расставаться с Погличем не жалко. Вид у него неприглядный. Дома сколочены кое-как. Если доска отстает от стены, то поверх просто прибивают другую. В теснине очень влажно, поэтому все тут гниет и ржавеет. Приезжают в Поглич те, кто хочет разбогатеть. Большинство пришлых так и остаются нищими, ютятся по грязным каморкам впятером-вшестером, но от мечты о богатстве не отказываются. Люди эти корыстны и злы, ради богатства они готовы даже на преступление.
Теснина тут настолько узка, что солнечные лучи почти не доходят до дна ущелья. Подняв голову, видишь лишь тонкую полоску неба. Облака и птицы слишком далеки, чтобы хоть чем-то быть причастными к жизни деревни. Здесь, в этой мрачной расщелине, люди живут точно мыши, хоть и притворяются, будто ночь для них сменяется утром. Мыши-то оказались хитрее, сделали ночь своим днем. Скальные породы различны по твердости, от этого в них образовались многочисленные пещеры, которые погличане приспособили под кладовки. В начале и конце деревни на целые километры тянутся лесные склады. Здесь собирают и сортируют спущенные с гор бревна, готовя их к отправке в Шайфлинг. Погличане наживаются на посреднической торговле. Только на что им деньги? Эти люди тупы, и нет у них цели.
Вверх от Поглича дорога идет по дикой местности. Никакого жилья поблизости нет. Справа и слева от дороги заболоченный смешанный лес, который почти ни на что не годится. Растут в нем по большей части ольха, чахлый ясень да ель. Почва тут сырая, зыбкая, оттого и стволы у деревьев тонкие, худосочные. В дело такая древесина не идет. Ну, а если не думать о пользе, то лес этот радует тишиной и теплым солнечным светом. Зимой, когда болота замерзают, погличане устраивают в лесу охоту облавой. Дичи здесь тьма-тьмущая. Добычу загонщики сваливают в груды, и лежит она на снегу, истекая кровью. В сторону с дороги сойти можно только зимой, но и тогда болото да переходящий в густой подлесок луг для людей опасны. Каждый год дорогу приходится гатить заново, укладывать для надежности тысячи новых жердей. Однако болото бездонно. Из года в год кидают в него жерди, и все-таки каждую весну гать почти исчезает. Возницы ненавидят этот участок пути. Да и кто станет любоваться нежным маревом над болотом, зная, сколько людей погибло тут на строительстве дороги, на волоке леса или на охоте?
Пройдешь еще часа полтора, и лес начинает постепенно сменяться сырыми, заболоченными лугами. Теперь становится видно, как широко здесь распахнулась долина. В Циртенской котловине она насчитывает до шести километров в поперечнике. Вокруг котловины стеной поднимаются мощные гребни. Глядишь на них, и как-то не верится, что Оучена вообще существует. Перед громадами гор вовсе не чувствуешь себя героем, они вызывают лишь страх. Ветер, набравший сил над котловиной, бьет путнику прямо в лицо, откидывая со лба волосы. Вывернутые с корнем деревья говорят о том, насколько свирепы бывают здесь бури. Надо всем этим краем из неясной дали поднимается солнце.
Посреди котловины возвышается колокольня. Циртенская церковь самая большая в долине. Церковка в Санкт-Себастьяне больше похожа на часовню. Там и священника-то нет. А в верхних деревнях и в Погличе церквей сроду не было. Только и в эти две церкви народ не ходит, и стоят они пустые. Епархиальные власти хотели было вовсе отозвать священника, но не решились, видно, трогать старика, которому давно перевалило за восемьдесят. Просто слеза прошибает, когда видишь, как во время воскресной службы он смешно и беспомощно размахивает руками, обращаясь еле слышным голосом к немногочисленным прихожанам. Говорит он при этом о Вечной жизни, а надежд на нее не больше, чем света от тощих свечек на алтаре.
Земля в Циртенской котловине более или менее сносная. Правда, растет здесь только овес да картофель. Пробовали сеять озимые, но пришлось от этой затеи отказаться. И все-таки земли тут самые лучшие по всей долине. Почти все циртенцы крестьянствуют, редко кто из них уходит на лесоповал.
Дорога петляет между грушевыми деревьями. Странно, что она не идет к деревне напрямик. Должно быть, земля в этих местах осушалась не сразу, а отдельными клочками. Еще в прошлом веке котловина почти сплошь была заболочена. Деревню строили на насыпном холме, что делалось, видимо, из чисто военных соображений. Когда-то Циртен был в долине главным поселением. Теперь главным стал Поглич, так как он находится ближе к железной дороге, а значит — к внешнему миру. Однако центром долины — как это понимали раньше — Поглич так и не стал, нет в нем ни церкви, ни школы. Просто в нем живет теперь больше всего народу, и хоть место плохое, а люди все прибывают и прибывают. В Циртене же и других деревнях жителей остается все меньше. Многие навсегда уезжают в города. Уж очень соблазнительны слухи, которые доходят оттуда в долину. Нередко уезжающие совершенно не представляют себе, что ждет их на новом месте. Никаких предостережений они слушать не хотят. Верят, что нашли выход. Большинство домов в Циртене заброшены и разрушаются. В лучшем случае опустевшие дома переделывают под сараи и хлевы. А чаще всего даже в этом нет смысла. Уезжая, циртенцы обычно не хотят распродавать свое имущество, однако в городе дела у них идут вовсе плохо, и тогда они тем более не решаются продавать что-либо, хотя поднять прежнее хозяйство им не под силу, не говоря уж о том, чтобы обзавестись новым. Циртенская церковь выглядит издали довольно внушительно, но стоит подойти ближе, и сразу заметно, до чего она обветшала. Кровля провисла. На стенах — истлевшие венки. Многие могилы на кладбище запущены, никто о них не заботится. Кто из долины уходит, назад уж не вернется. В Погличе циртенцев называют не иначе как «голодранцами». Неподалеку от деревни прямо среди поля торчит громадная каменная глыба. Лежит она здесь, будто с неба упала. Кругом одни поля. К камню часто слетаются птицы. Как он сюда попал, неизвестно. Называют его Жидовским камнем. Говорят, будто когда-то еврей убил здесь ребенка, чтобы принести его в жертву. Глядишь на камень и словно видишь рыжего еврея в черном лапсердаке и черной ермолке. От птичьих стай на душе становится почему-то тревожно. Когда на евреев были гонения, циртенцы пытались извлечь из старого предания о Жидовском камне хоть какую-нибудь выгоду, да ничего из этого не вышло. Еще стояла тут в прежние времена икона, которая изображала события вокруг Жидовского камня. Но икона тоже не сохранилась. И евреев в долине нет ни одного, а если верить краеведам, то никогда их здесь и не было.
Во времена национальных распрей, которые отличались в здешних местах большой ожесточенностью, у камня расстреляли пятнадцать человек. Похоронили их в общей могиле в нескольких шагах от камня, среди чахлого кустарника. Тогда — а было это полвека назад — в долине еще жило довольно много славян. От них-то и пошли названия Поглич да Оучена. В национальных распрях, больше походивших на гражданскую войну, славяне были разгромлены и истреблены. В говоре долины сохранилось немало славянских слов или хотя бы корней. Вот почему для людей с равнины местный говор звучит так странно. Многие слова, например, произносятся как-то глухо и печально, что вовсе не соответствует их смыслу.
Достаточно взглянуть на то, что выращивают на циртенской земле, как сразу становится понятно, что разбогатеть циртенцы никогда не смогут. Даже если б земля была получше — а она скудная, — то и тогда за короткое лето здесь не получить хорошего урожая. Случались годы, когда весь урожай губили осенние бури. Крестьянину не скоро удается поправить свои дела после такого несчастья. Тут, где земля бедна, неурожаи приносят людям нужду на много лет. Везти с гор на продажу овес или картошку нет смысла. На равнине они гораздо дешевле. Потому-то местные жители издавна занимаются скотоводством. Прежде разводили лошадей. Низкорослые вороные лошадки из этой долины когда-то славились повсюду. Нынче спроса на них нет. Для долины же выращивать лошадей ни к чему. Некоторые крестьяне занялись разведением коров и овец, а кто победнее, те так и остались при лошадях. Денег на перестройку им не хватает, вот они и продолжают свое дело, хотя знают, что это бесполезно. Ярмарки с лошадиным торгом стали редки, ездить на них далеко. Ремень приходится затягивать все туже — того гляди лопнет. Справа и слева от дороги огорожены выгоны для скота. Небо тут обычно пустое и синее. Подъемы и спуски изгородей повторяют рельеф местности. Ветер здесь никогда не стихает, он-то и гонит прочь облака.
Циртен построен на плоском насыпном холме. Дома тесно жмутся друг к другу. Крайние поставлены так, чтобы вокруг холма получилась стена. Котловина совсем безлесна, из-за этого поселение-крепость видно издалека. Циртенцы кажутся в долине чужаками. Испокон веков они занимались земледелием и скотоводством, потому, должно быть, и сложились у них совсем иные обычаи, иные нравы, иная речь и даже иная внешность, нежели у остальных обитателей долины, что живут лесоразработками. Циртенца всюду тотчас узнаешь по обшитой кожей шляпе да сапогам с широкими голенищами. Они заносчивы, причем, по мнению лесорубов, без всякого основания, а это не слишком располагает к циртенцам прочих людей. Раньше циртенцы относились к лесорубам прямо-таки с презрением, особенно к жителям верхних деревень. Теперь они стали беднее, но измениться не изменились. С одной стороны, такое упрямство вызывает уважение, а с другой стороны, оно попросту смешно, так как эти люди совсем не понимают жизни. В прошлом году, например, один циртенский крестьянин, вконец задавленный нуждой, раздарил в Погличе всех своих лошадей, потому как никто не хотел платить ему цену, которую он просил. А потом застрелил всю свою семью — пять человек — и застрелился сам.
В Циртене совсем нет детей. Живут здесь главным образом пожилые или очень старые люди. Из Циртена уезжает больше всего народу. Пробираясь меж домов по кривым переулкам, чувствуешь, что тишина в Циртене особая, ненормальная какая-то. Заслышав шаги, стайки мышей кидаются под двери домов и в подвалы. Циртенский холм насыпан из обломков скал, поэтому покойников в землю не зароешь. Их прикрывают камнями, потом соломой, а затем снова камнями. С кладбища видна котловина в лоскутах земельных наделов, а выше в горах — каменистая пустыня. Отсюда же можно разглядеть дорогу, которая вьется к верховью долины. По каменным плитам циртенских улочек носятся собаки, никто их не кормит.
Чем выше из Циртена в горы, тем скуднее почва. Земля принадлежит тут жителям Санкт-Себастьяна. Поля и луга сменяются россыпями камней, между которыми пробивается трава. Вскоре горы смыкаются снова. Гребни их вдоль всей долины от верховья до низовья поросли хвойником. Полосы просек образуют причудливые узоры. Часто там можно заметить людей, которые валят лес.
Камни в этих местах собирают и складывают из них невысокие стенки, отчего все дно долины покрыто небольшими четырехугольниками, которые используют либо под загоны для скота, либо для посева кормовых трав. Санктсебастьянцы рады, если на семью удается прокормить хотя бы по одной корове. Для себя этого хватает. Кроме того, делают здесь домашний сыр, который продают в другие деревни. Весь скот собирают в одно стадо. Тогда нужен только один пастух, а остальные мужчины могут работать на лесоповале. Когда скот выест траву в одном месте, его перегоняют в другое. Работа у пастуха нетрудная, и отдают ее человеку, который ни на что больше не годен. Обычно это придурок. Встретишь его на дороге, и в ответ на любой вопрос он только смеется или клянчит табак. Часто именно такие люди хорошо умеют обращаться с животными. Они всегда спокойны. В дождь они неподвижно сидят на каменной стенке, поигрывая кнутом. Должно быть, никому еще не доводилось видеть грустного дурачка.