— Любезный?
— Да, смешной толстяк.
— Очень.
Впервые Митя не сразу понял, что делает Оля: наклонясь к плечу Марьи Сергеевны, она беспощадно точно изображала, как толстый официант почтительно припадает к плечу Катериночкина.
За ужином, с десятью бутылками шампанского и тремя бутылками портвейна на шестьдесят человек, говорилось много тостов, и Яша Казачок, сидевший близко от Мити, отличился тем, что поднял тост за ту неизвестную мамашу, которая, по его утверждению, третий час сидит в вестибюле — привела дочь за руку на вечер в мужскую школу, сама наверх не пошла, а дожидается, чтобы увести домой. Кое-кто засмеялся, и Казачок стал чокаться, но большинство сидевших за столом зашикали на него: ведь это же бестактность по отношению к одной из девочек, сидевшей тут же, за столом. Каково-то ей! Но Казачка не смутишь — Митя, с досадой отвлекаясь от Олиных разговоров с тетей, услышал, как Казачок, сев на свое место, смеясь, досказывал соседям: «Это та самая мамаша, которая сказала дочке: «Не смей влюбляться до экзаменов!»
Облокотись на руку, Митя поглядывал на преподавателя физкультуры и невольно подумал о нем — в первый раз. Вот он сидит среди учителей, невысокий и стройный блондин в отутюженных чесучовых спортивных брюках и кремовой вискозной рубашке. По виду он всегда спокоен, сдержан, и его не сразу поймешь: все-таки старше ребят, взрослый человек. Хотя и Яша, а преподаватель. Но какой же он педагог! Так, пижон, стиляга. Митя давно присмотрелся к нему, как он снисходительно говорит о девочках: «Вешаешь, вешаешь их на брусья, надоело…»; как он цедит сквозь зубы: «Личная жизнь у меня начинается после полуночи…»; как, обольщая девушек на пляже, заговаривает с ними по-английски: «Хау ду ю ду?» Однажды мальчишки нашли на подоконнике толстенную пачку открыток, которые посылала Казачку какая-то безнадежно влюбленная в него иногородняя дура; каждая открытка начиналась нелепо красивым паролем: «Помни долину роз!»
Митя поднял голову. Какой-то внутренний толчок заставил его глянуть в сторону Оли. Тетя Маша, отойдя от стола, разговаривала с Абдулом Гамидом. А над Олей склонилась откуда-то возникшая фигура Симпота, его женоподобное лицо расплылось в улыбочке, рука совала под локоть Оли записку. Митя увидел в широко открытых Олиных глазах тревогу, испуг. В это мгновенье Оля резко отодвинула стул и пошла из комнаты, а Симпот, мягко покачивая плечами, пошел к Казачку и что-то шепнул ему. Тот ничего не ответил и остался за столом.
— Куда ушла Оля? — спросила тетя Маша, когда Митя подошел к ней.
Она, видимо, ничего не заметила.
— Я поищу ее, — сказал Митя.
Какая-то гнусная игра, что-то увертливое затеялось вокруг Оли. В этот вечер, когда на перевале юности все вокруг словно захмелело от избытка чувств и когда все стали абсолютно добрые, по-братски доверчивые, подлость тоже приподняла голову. Она всегда, наверно, ищет такие минуты. Митя сейчас до темноты в глазах ненавидел Симпота и Казачка, только не знал, как за них приняться.
Оли нигде не было. Многие, как и Митя, сновали в толпе по комнатам, скользя взглядами по лицам, ища кого-то, просто передвигаясь с места на место в праздничном нетерпении или чтобы не скучать у стен. Там, в зале, у стен теснились те, кто не танцевал: мальчики, пренебрегавшие вальсами; девочки, ожидавшие приглашения; родители и учителя, много лет знавшие друг друга по школьным встречам. В дальнем углу зала шла игра, предложенная Гринькой. Он выкрикивал: «И тот, кто с песней по жизни шагает…» — и мальчики с удовольствием угадывали: «Эдик Мотылевич!» Он спрашивал: «О ком говорят: «Убери ноги?» — и все отвечали хором: «Чап длинноногий!»
Нет Оли, и там ее нет.
— Олю Кежун не видел? — спрашивал Митя то одного, то другого. — Олю Кежун не встречал?
Никто не встречал. В комнате с красной плюшевой мебелью погасили лампы-«попугаи», и теперь ни на что не похожи были их пестрые абажуры; прохлада шла от окон слабыми волнами. В коридорах играли в «ручеек», и Гринька мчался под сомкнутыми руками товарищей. Митя оглянулся — ведь он только что видел Гриньку в зале, там шла другая игра. Значит, он так долго бродит по комнатам? Странный вечер. Оля ушла… Почему-то не пришла Веточка, а ведь когда-то жизнь в школе была неотделима от старшей вожатой. Значит, время идет, время берет свое.
Настроение было вконец испорчено. Не зная, куда себя деть, он вспомнил, что на сцене осталась школьная бархатная скатерть, — пошел, убрал ее; заглянул на лестницу — взрослые начинали расходиться; той мамаши, которую высмеял Казачок, не было видно. По винтовой лесенке Митя спустился на кухню, где утром три мамы раскладывали по тарелкам закуски. Большая печь уже пуста и прибрана. Девушка в косынке, туго обтянувшей лоб, кухонным ножом крошит на железном листе в порошок сухой клюквенный кисель.
Митя узнал ее. В прошлом году она выступала на районной комсомольской конференции. Она была делегаткой от комсомольцев городских ресторанов и говорила о том, что они, комсомольцы, не щадя себя, восстанавливали город после немцев, а вот недавно, когда захотелось посмотреть алюминиевый завод, с их группы за экскурсовода запросили пятьдесят рублей. Она назвала эту сумму и ударила по трибуне кулаком, метнула соломенной косой за спину, так что зал загрохотал от аплодисментов. Когда кончилось заседание, Митя разговорился с ней, и она показалась ему умницей, куда там сравнить с ней Олиных подруг! До часу ночи они ходили по улицам, говорили о жизни. И с той поры не встречались ни разу.
А сейчас она растирала ножом клюквенный порошок, и халат был на ней не белоснежный, и вид не такой вдохновенный.
Она тоже узнала Бородина.
— Я угадала, что и ты там наверху сегодня. Поздравляю тебя, Бородин, с окончанием школы. Что, весело там?
Она показала рукой на потолок. Бородин не ответил.
— Ну, побывали на алюминиевом?