Позади Егора Петровича, во второй освещенной комнате, бродила Марья Сергеевна. Она вошла в Митину комнату с одеялом и подушкой для Егора Петровича.
— Ты как будешь спать, головой к окну? — спросила она, расправляя матрас, брошенный поверх тахты.
Он знал, что этот вопрос всегда доставляет ей удовольствие, и в каждый приезд по-новому назначал место подушкам.
— Пожалуй, головой к окну… Да, Оля, Оля. Ольга Кежун… Недавно у нас в слободе умер народный судья Иванов. Ты его знала. И вот дочка его пришла в школу, а там драматический кружок что-то готовил к празднику. Минута в минуту пришла и сообщила: «Я не могу репетировать». — «Почему?» — спрашивает учительница. «У меня умер батя». Пришла аккуратно, предупредила и ушла. Дисциплинированная!
— О, это не Оля! — возразила Марья Сергеевна.
Егор Петрович не стал говорить дальше. В этом восклицании вся Маша: обо всем резкое мнение, судит обо всем как старая холостячка — отчетливо, кратко, — и в этом сближается с юнцами, которые тоже быстры на расправу; только у нее — от нажитого, от опыта, а у Мити — от полного его отсутствия.
— Я почти не представляю эту Олю. А ведь ты ее и по школе знаешь. Какая все-таки она? — спросил Егор Петрович, вглядываясь в сверкающую молниями черноту вечерней грозы.
— Дичок! Избалованная. Беспорядочная. Искренняя. Независимая. Знаешь, сама по себе в том смысле, что под чужую дудку плясать не будет. Троечница… Рассчитывает отыграться в жизни на обаянии, на кокетстве. — Тетя Маша старалась точными словами дать характеристику Оли. Улыбнулась своему воспоминанию: — Недавно я Митю учила: «Скажи ей, пусть хоть меня, старуху, пощадит, хоть мне глазки не строит».
Егор Петрович улыбнулся.
— А кошек не любит?
— И кошек не любит, — подтвердила Марья Сергеевна, понимая, что шуткой Егор намекает на недостаток беспристрастности в ее суждениях.
Раздался раскат грома, будто дерево в лесу повалили.
— Митя опасается, конечно, что ты скажешь ему: «Девочек много, а тетка у тебя одна» — или еще какую-нибудь заповедь вроде этой, — сказал Егор Петрович.
Если бы он обернулся, он увидел бы пожилую женщину, сидевшую на еще не приготовленной постели, сложившую руки на коленях и забывшую о себе в эту минуту. Могла ли Марья Сергеевна признаться даже себе, что ею владела боязнь потерять Митю, страх, что Оля отнимет его, как когда-то Катя отняла его отца?
— Ты чего-то не договариваешь, Маша. И мы с тобой кружим вокруг да около, — сказал Егор Петрович. — И ты и я думаем об одном и том же и хорошо знаем, что оба об этом думаем. Нужно взять девочку в дом… И чуть страшновато…
— И даже не чуть, а очень! — возразила Марья Сергеевна. — Ты знаешь, Егор, у вас, у мужчин, несколько беспечное отношение: почему, дескать, не сделать хорошее, если можно.
— А что, разве нельзя? Проживем, прокормим. Что, в школе заволновались?
— Как ты думаешь? И комсомольский комитет, и вся наша учительская. Антонида Ивановна сегодня даже на лестнице ее догнала: «Оля! Приходи ко мне ночевать». И девочки тоже. Только Оля как будто не замечает, как все ей хотят помочь.
— Важно ведь не то, что они хотят, а то, что могут ли. Тут нужен человек, который один… может. Все помогают в чужом горе. А для кого-то это должно быть свое горе.
— Плохо, если Фома Фомич начнет оказывать покровительство.
— Кто это?
— Какой-то родственник. Начальник автобазы. Блатмейстер с широкими связями. Я его один раз видела, и он мне уже успел предложить Митьку устроить в Московский университет. А я пока что должна ему перевести с французского шесть номеров журнала мод. Зачем ему это? Каскад объегориваний! И вот процветает… Озлобится девочка у него.