— Давай я, — слышу голос отца с другого конца комнаты, — в конце концов, это твой день.
Я кладу ножницы на выступ в раздвижной стенке и пытаюсь выпрямиться. Он становится позади меня, и я отвожу взгляд, как только ножницы приходят в действие. Только одна длина волос приемлема для мужчин из Отречения. Я вздрагиваю, когда его пальцы пытаются зафиксировать мою голову и надеюсь, что он не замечает этого, не замечает, как даже малейшее его прикосновение приводит меня в ужас.
— Ты знаешь, чего ожидать, — говорит он, накрывая мою голову рукой и подрезая волосы, сегодня он пытается защитить мои уши от порезов ножницами, а вчера он бил меня ремнем. Эта мысль отравляет. Это почти смешно. И мне почти хочется рассмеяться.
— Ты будешь стоять на месте, когда назовут твое имя — ты пойдешь и возьмешь нож, затем ты порежешь руку и прольешь кровь в правый кубок, — наши взгляды встречаются в зеркале, и он почти улыбается. Он прикасается к моему плечу, и я понимаю, что мы почти одного роста сейчас, хоть я и чувствую себя намного ниже.
Затем он нежно добавляет:
— Порез будет болеть всего пару мгновений, затем ты сделаешь выбор, и все закончится.
Мне интересно, помнит ли он, что произошло вчера, или он уже закинул это в другую часть своей памяти, разделяя монстра и отца таким образом. Но я то так не могу, я вижу все сразу: монстра, отца, мужчину, консула и вдовца.
И внезапно мое сердце начинает биться так сильно, мое лицо горит, я едва ли могу это снести.
— Не беспокойся о том, как я перенесу боль, — говорю, — у меня было много практики.
На секунду его глаза как кинжалы отражаются в зеркале, и моя злоба исчезла, взамен пришел страх. Но все, что он делает — это просто-напросто кладет ножницы на край и направляется к ступеням, оставляя меня сметать остриженные волосы, убирая их с плеч и шеи, а еще я должен положить ножницы в шкафчик в ванной.
Затем я возвращаюсь в свою комнату и смотрю на обломки, разбросанные по полу. Аккуратно я собираю их в кучу и скидываю в мусорное ведро возле стола, кусок за куском.
Вздрагивая, я поднимаюсь, мои ноги дрожат.
В этот момент, смотря на пустую жизнь, что я прожил здесь, на разрушенные остатки того немногого, что у меня было, я понимаю — мне нужно выбираться отсюда.
Эта мысль так сильна, что я чувствую силу, наполняющую меня изнутри, как звон колокола и вот она снова у меня в голове: нужно выбираться.
Я подхожу к кровати и засовываю руку под подушку, где скульптура моей матери до сих пор в безопасности, до сих пор так же голуба и блестит в лучах утреннего солнца. Я ставлю ее на стол, рядом возле стопки книг, и выхожу из комнаты, закрывая за собой дверь.
Уже внизу я слишком волнуюсь, чтоб есть, но я все таки заставляю себя съесть тост, чтоб отец не задавал вопросов, я не должен волноваться, сейчас он притворяется, будто меня нет, притворяется, будто я не вздрагиваю каждый раз, когда мне приходится наклонятся чтоб что-то поднять.
Мне нужно выбираться. Это уже как песня, мантра, все, что мне осталось.
Он дочитывает новости, что выпускают Эрудиты, каждое утро, а я доедаю и мы выходим, не проронив ни слова. Мы идем по тротуару, и он улыбается соседям, все, как всегда в идеальном порядке у Маркуса Итона, ну кроме его сына. Но для меня все не так, я не в порядке, я в постоянном беспорядке.
Но сегодня я этому рад.
Мы заходим в автобус, и стоим в проходе, давая остальным сесть, идеальные члены Отречения. Я смотрю, как остальные заходят. Шумные мальчики и девочки из Искренних, и Эрудиты с задумчивыми взглядами. Я смотрю, как Отреченные уступают им места. Все едут в одно место сегодня — в Хуб, черное здание, чьи две колоны уходят высоко в небо.
Когда мы добираемся, на входе отец кладет мне на плечо руку, посылая боль по моему телу.
Я должен выбраться.