Но как добреет взгляд Постевого, когда он вспоминает о преподавателях! До чего же ответственное дело быть учителем! Сколько людей повидал на своем веку Постевой — и на родине и на чужбине, и в мирные и в военные дни. Были среди них герои, большие командиры и просто умные, душевные люди, были натуры страстные, открытые, были затаенные, до сердцевины которых мудрено добраться. К одним он привязывался, от других отталкивался, с одними приятельствовал, дружил, с другими враждовал, боролся, но через всю эту человечью несметь нежно светят ему далекие милые лица первых наставников: Рыжова, преподававшего военную технику, физика Войцеховича, стремившегося подводить курсантов к открытию важнейших законов, а не вкладывать им в головы готовые знания, преподавателя литературы Крылова, человека глубоко штатского, который при входе в аудиторию в ответ на зычный рапорт дежурного растерянно просил: «Ладно, ребята, успокойтесь!» — и семенил к своему столу, прижимая к груди потертый портфель с книгами.
На втором году обучения к теории присоединилась практика. У школы была своя пожарная команда, и курсанты участвовали в тушении пожаров, сперва в качестве рядовых, потом командиров отделения (прежнее звание — брандмейстер) и, наконец, начальников караула. Первый пожар запомнился, как первая любовь. А горел всего-навсего небольшой сараюшко под боком у пожарного училища в Стрельне.
Ребята по-разному относились к пожарам. Курсанту Постевому, воспитанному с детских лет в уважении к огню, поначалу было очень страшно, потом «нормально» страшно. «Нормально» — это когда предстоящая опасность и бодрит, и пощипывает кожу легким морозцем, и собирает в твердый ком все телесные и душевные силы. С самых первых шагов Постевой исключил из своего обихода такие проявления «романтизма», как плохо подогнанное снаряжение, незащелкивающийся карабин, затупившийся топорик, неисправный противогаз. Он выезжал на пожар безукоризненный, как жених на свадьбу. А вот у иных его товарищей, начавших с полного пренебрежения опасностью, в дальнейшем отношения с огнем весьма осложнились.
Постепенно приходил опыт. Они уже знали, что проще всего, когда горит деревянный дом и вообще когда пожар «открытый». Много хуже, если он «скрытый», в подвале например, хотя снаружи ничего не заметно. Для обывателей это и не пожар вовсе, а так, дымком тянет. Но они-то знали, как опасен ослепляющий и удушающий «дымок» и какие высокие температуры образуются в замкнутых помещениях. Узнали они, и каково работать на высоте, на обледенелой крыше, когда ветер с залива достигает четырех-пяти баллов. В Ленинграде такое не редкость. Словом, многое узнали курсанты Ленинградского пожарного училища имени В. Куйбышева, закончив учение уже в дни Отечественной войны, были готовы к серьезным испытаниям.
В Москве Постевой получил назначение начальником караула в только что созданную 51-ю пожарную часть. Напутствуя молодого воентехника, комбриг Троицкий, возглавлявший пожарную охрану Москвы, сказал: «Готовьтесь к очень сложной работе. Будут налеты на Москву».
Постевому пришлось начинать буквально с нуля. Не было ни людей, ни помещения. Здание универмага по Большой Тульской улице, отведенное пожарной части, еще стояло в лесах. Бойцов Постевому дали в Москворецком райвоенкомате. Иные ему в отцы годились, но он понимал, что для тыловой службы других и не дадут. В мирное время требуется двадцать пять дней, чтобы обучить новичка азам пожарного дела, и еще десять дней положено на освоение в части. Немолодые и не слишком шустрые новобранцы Постевого прошли эту науку за семь дней: как работать в дыму и на высоте, как подыматься бегом по пожарной лестнице, обращаться со шлангом, оказывать помощь пострадавшим, пользоваться инструментом. Караул Постевого и сам молодой начальник вступили в дело двадцать второго июля в десять часов вечера.
Более двухсот самолетов участвовали в налете на Москву, среди них эскадрильи печально знаменитого легиона «Кондор», уничтожившего Гернику. Гитлер всегда тяготел к зловеще-театральным жестам. Разрушением советской столицы он хотел отметить месяц с начала войны.
Загорелся Даниловский рынок. Его деревянные павильоны и ларьки не представляли особой ценности, но мощное пламя демаскировало близлежащие заводы. Погасив пожар на рынке, Постевой должен был поспешить к Зацепе, а потом на место, где загорелись цехи завода. После этого их перебросили в другой район, где возник огромный и опаснейший пожар: на заводе занялись резервуары с гудроном и смолистая масса разлилась огненным озером. А затем, уже под утро, их бросили на Хорошевское шоссе.
Около двух тысяч пожаров вспыхнуло в ту ночь в Москве, и все они к утру были потушены. Пожарная охрана города с честью выдержала жестокий экзамен. Двадцать третьего июля по радио читали приказ народного комиссара обороны, объявившего благодарность зенитчикам, прожектористам и пожарным столицы.
Так трудно и успешно начал свою службу Постевой. А через некоторое время его постиг тяжелый удар, самый тяжелый за всю долгую службу. Согласно правилам пожарные машины по сигналу воздушной тревоги должны были рассредоточиться: одна оставалась в гараже, другую загоняли под арку большого, старой, прочной кладки жилого дома, третью — в другое безопасное убежище. Как-то утром объявили воздушную тревогу. Машины заняли положенное им место. Тихо было в московском небе: ни зенитного огня, ни прерывистого гула немецких бомбардировщиков. Но отбоя почему-то не давали. А затем Постевой услышал стремительно нарастающий свист тяжелой фугасной бомбы. Будто яростным сквозняком, продуло Большую Тульскую взрывной волной. Одинокая бомба, оброненная заблудившимся в небе Москвы вражеским самолетом, угодила прямо в жилой дом, под аркой которого стояла пожарная машина. Из-под обломков извлекли трупы и раненых. Конечно, никакой вины начальника караула тут не было. Риск входил в систему московской пожарной охраны.
Комбриг Троицкий хорошо изучил опыт Лондона, подвергаемого систематическим и безжалостным налетам, и пришел к выводу, что для Москвы этот опыт непригоден. Там пожары полыхали по двое суток. Во время налетов все лондонские пожарные уходили в бомбоубежища. И к отбою воздушной тревоги пожары успевали разгореться в полную силу. Московские пожарные работали во время налетов, нередко под пулями крупнокалиберных пулеметов противника. Пожар захватывали в самом начале. Конечно, они рисковали куда больше всех лондонских коллег, но потери в живой силе не были особенно велики. Шеф пожарной охраны Лондона полковник Саймон, приглашенный в Москву для обмена опытом, сказал перед отъездом, поступившись ради правды британской гордостью: «Вас нечему учить. Но сам я многому научился».
У гитлеровских летчиков имелся план Москвы с указанием важнейших объектов, подлежащих немедленному уничтожению, в их число входило Управление пожарной охраны.
Сейчас Постевому уже и не вспомнить всех потушенных им пожаров в Москве военной поры. Но по курьезу, впрочем, весьма естественному, в памяти остался совсем не важный объект, который к тому же не удалось спасти от огня. В одну из бомбовых ночей загорелось крошечное фотоателье напротив пожарной части. Только хотели прийти на помощь соседям — звонок из центрального пункта: все силы бросить на пожар ремзавода. Пожарная служба чужда сентиментальности: ремзавод был спасен, а фотоателье сгорело дотла со всей аппаратурой, осветительными приборами, темными шторами и дряхлой мебелью. От него остался лишь маленький стенд на углу, где под лопнувшим от жара стеклом среди нарядных молодоженов, бравых воинов, выпускников школ и техникумов имелось и несколько мужественных лиц пожарных из караула Постевого. И стыдно было смотреть в глаза старенькому фотографу, пришедшему утром на погорелье…
Московская битва окончилась разгромом немецких войск, врага отогнали от столицы, небо очистилось. Налеты резко сократились, а с ними и пожары. Можно было перевести дыхание. Постевой воспользовался затишьем, чтобы попроситься на фронт. Его родная Брянщина была оккупирована, в Глыбочках под немцем оставались родители, старший брат погиб на фронте. И тут еще он встретил на улице дорогого дружка Краснолобова с зелеными фронтовыми погонами лейтенанта. Антон нашел себе место в строю: с маршевым батальоном он уходил на фронт. И Постевого место сейчас должно было быть на том великом пожаре.
Первый рапорт он подал своему непосредственному начальнику Д. И. Мичурину, но получил отказ и двинулся дальше по иерархической лестнице, пока не дошел до самого комбрига Троицкого. Московский пожарный бог был человек приметливый и памятливый, он успел оценить начальника караула и не пожалел на него времени. Нагоняй Постевому он выдал лично, в своей резиденции. «Бежать с поста надумал?» — гремело разгневанное начальство. «Да на фронт», — спокойно отвечал Постевой. «А мне не важно куда! Здесь тоже фронт. И думать забудь об уходе!» Наверное, это лестно, когда тебя так ценят, но Постевой не изменил своих намерений. С тем же упорством, с каким он некогда добивался чести стать пожарным, рвался он на фронт.
Он подал заявление на имя наркома внутренних дел. Его вызвал инспектор по кадрам Жуков. Разговор шел в ритме крещендо — от тихого, вразумляющего: «У нас не хватает квалифицированных командиров, из трех школ осталась одна в Свердловске» — до угрожающего: «Ты учился — теперь отрабатывай. И чтоб мы о тебе больше не слышали!» — «А что, на фронт пошлете?» — спросил Постевой. «Кругом!» — взорвался Жуков.
Постевой повернулся как положено, четко отпечатал шаг по затоптанной ковровой дорожке и подал заявление на имя Верховного Главнокомандующего.
На этот раз сработало. В августе 1942-го его вызвали в управление и сухо сказали, чтобы брал расчет. Он поступил в распоряжение райвоенкомата. Видимо, ему кто-то удружил. «Поедете в тыл для пожарной охраны артиллерийского склада». — «Это исключено», — побледнев, сказал Постевой. «Пойдете под суд». — «Не возражаю». — «Вам даются сутки на размышление». В назначенный час он явился. «Согласны?» — «Нет, пойду под суд. Дальше фронта не пошлют».
Под суд его все же не отдали. Поручили сопровождать в Рязань курсантов артиллерийского училища. «Поработаешь старшиной, по совместительству политруком, а потом с ребятами — на фронт». Поверил. Уехал в Рязань. Однажды в декабре их подняли по боевой тревоге. Они сразу поняли, что отправляют под Сталинград. «Звания получите на передовой!» — бодро напутствовал их старый генерал с тяжелыми, непроспавшимися глазами.
Курсанты уехали на смерть и победу, а Постевого не пустили. Скромный, исполнительный и безотказный, он был не из тех людей, от которых начальство спешит избавиться. Ему приказали принять пополнение. Оно состояло сплошь из девушек. В белых полушубках, шапках, отделанных цигейкой, и хромовых сапогах, они были прекрасны, как богини, и, как богини, недоступны. Так, во всяком случае, казалось поначалу оставшимся в училище курсантам и офицерам, униженным своей отдаленностью от фронта и к тому же по-тыловому плохо одетым: шинелишки «б.у.», кирза, солдатские ушанки с поддельным мехом. Но один из командиров взвода вскоре обнаружил, на свою беду, что недоступность белых королев создана воспаленным воображением истосковавшихся молодых офицеров. Он злоупотребил своим открытием: под полушубками скрывались не солдатские, а податливые девичьи сердца. Начались сцены ревности, скандалы. А предмету страстных ссор было напрочь отказано в уважении. Он пытался командовать, его не слушались, он хотел применить строгость, его высмеивали, хотел наказать, ему отвечали дерзостью, и, доведенный до отчаяния, лейтенант застрелился перед строем. «Его похоронили без воинских почестей», — педантично сообщил Постевой. Вскоре всем курсантам было присвоено воинское звание младший лейтенант, и молодые офицеры отправились на фронт. С этой группой на передовую уехал и Постевой.
Он пошел в бой на Курской дуге летом 1943 года в качестве командира минометного взвода стрелкового полка и тогда же убил своего первого немца. А затем участвовал в форсировании Днепра под Градежском, выше Кременчуга. Уверенный, что звание Героя Советского Союза Постевому присвоили за Днепр (тогда состоялось едва ли не самое щедрое награждение за всю Отечественную войну), я попросил его подробнее рассказать о «переходе Рубикона». «Тут сложностей особых не было, мы форсировали Днепр на плечах врага». Но я настаивал — мне хотелось красочных подробностей, сочной батальной живописи: ведь я полагал, что речь идет о самом главном бое в военной биографии Постевого. И он уступил.
Это случилось уже на правом берегу Днепра. Немцы удерживали господствующую высоту и мешали расширить плацдарм. Расстреливали и топили понтоны, не давали бойцам поднять головы. Две попытки овладеть высоткой силами батальона привели лишь к тяжелейшим потерям. И тогда Постевого вызвал командир полка. «Мне тебя неплохо рекомендовали, и, хотя ты минометчик, выбора нету, пехотных офицеров осталась мало, сам знаешь, какие у нас потери» — таково было многообещающее начало. Постевому предлагалось отобрать сорок человек, по пять-шесть лучших из каждой роты, прорвать оборону противника, занять господствующую высоту и удерживать ее в течение двух дней. Дело осложнялось тем, что из-за песчаной пыли автоматы все время заедало, предстояло действовать в основном гранатами и холодным оружием. «Но ничего, приказ выполнили, хотя и потеряли больше половины отряда», — без всякого пафоса закончил Постевой. «И вам присвоили Героя?» — спросил я. «Нет, — последовал неожиданный ответ, — за этот бой никого не наградили». — «Как же так?» — «Началось наступление, не до того было. На войне это часто случалось». — «А Героя когда вы получили?» — «Позже. Под Корсунь-Шевченковским». Мой собеседник, и вообще-то не слишком словоохотливый, стремительно утрачивал дар речи. Все мои попытки разговорить его ни к чему не приводили. Наконец, видимо, сжалившись надо мной, он достал из стола папку с газетными вырезками и протянул мне: «Материалы из фронтовой печати… Даже стихи есть», — добавил застенчиво.