На голых верхушках тополя расселись птицы. Их было много, и они покрикивали, бодрясь. Птицы старались сидеть чинно и смирно, но нетерпение их выдавало себя: они переминались с лапы на лапу и подпрыгивали на ветвях. Некоторые взлетали на несколько сантиметров вверх и опускались снова, но уже на немного другое место. Скоро, скоро город опустеет.
На Охотничьей улице в трамвай зашли два контролёра с красными лицами и стали проверять у пассажиров проездные документы. Одна из женщин показала удостоверение в красной обложке. «А где ваш военный билет?» — спросил контролёр. «Вы понимаете, я еду к дочке в больницу, ей будут делать операцию», — ответила женщина. «А какого он цвета?» — спросил контролёр. «Тёмного», — ответила женщина. «На выход, будьте любезны», — сказал контролёр.
С другого сиденья поднялся муж женщины и сказал, что он её муж и он военнослужащий. А ещё с одного сиденья встал их общий сын. И все они пятеро вышли на Майском просеке, причём женщина, ступив на ступени, воскликнула: «О господи!» А контролёр тоже воскликнул: «Что значит господи?» Она не сумела ответить на этот вопрос. «Валера, вызывай машину», — сказал контролёр своему товарищу. Тот полез в пустой карман, и тут муж женщины спросил: «Покажите ваши документы». Что значит господи?
Осторожная ворона пропустила машину и подвинулась дальше по проезжей части. Оглядываясь косящим глазом, она отделила от асфальта красный мокрый кусок голубя и отошла. Вторая ворона стояла поодаль и не решалась. Ветер не мог поднять голубиных перьев, потому что ветра не было.
Когда колёса машины проезжают по дорогам, покрытым молочно-кофейным снегом, он поднимается вверх узкими полукруглыми лентами, которые рассыпаются в воздухе на составные части. Это очень красиво.
Двое молодых людей за моей спиной беседовали о том, что учёба в принципе ненапряжная, два раза в неделю; о том, что хоккей — дело такое, даже если прославишься и разбогатеешь; о том, что в Рязани живёт бабушка, у неё будет день рождения, и поэтому как тогда устроиться на работу, а мать если что решит, ей трудно что-нибудь объяснить. «Я в пятницу был в какашку. Причём, с одного только пива, — закончил один из них. — В принципе, я и позавчера был в какашку. И вчера я был тоже хороший». — «А по какому поводу?» — «Да с девушкой проблемы». — «Это святое». Они вышли из трамвая и попрощались рукопожатием, оба с лохматыми причёсками, но у одного волосы были подлиннее.
Было темно. Женщина звала свою собаку, имя которой было Ганди или Санди. Собака была небольшим серым пуделем. Она восторженно носилась по двору и спешила к хозяйке окольным путём. Санди или Ганди с каждым зовом женщины добавляла к своей траектории небольшой выпуклый полукруг, чтобы успеть обежать как можно больше пространства и обнюхать как можно больше ориентиров. Хитрость её мне очень понравилась.
В детской поликлинике работает гардеробщица. Она ещё молода, но не совсем; у неё мягкие взгляд и кожа. Это очень требовательная женщина: она не принимает верхнюю одежду без петелек. Однажды я пришёл в поликлинику, чтобы получить рецепт на детское питание. Кроме меня в поликлинику пришло много других людей. У гардеробщицы не было свободной минуты, она принимала и выдавала одежду. Рядом с ней лежала книжка из порнографической серии «Улица красных фонарей». Она называлась «Домашнее обучение». Я представил, о чём может быть рассказано в этой книге, и присмотрелся к гардеробщице. Мне показалось, что она смотрит на посетителей с внутренним превосходством, лелея свои затаённые мысли.
Я шёл по Моховой улице. Вместе со мной и навстречу мне шли многие люди. Среди них была женщина, которая шагала неторопливо. На согнутом локте у неё висела хозяйственная сумка, а пальцы держали на уровне головы картонную табличку: «Люди! Людям насильно ставят биочип в теменную область головы». Женщина была невозмутима; у неё был шиньон.
Я возвращался домой поздно вечером. Я шёл от остановки мимо розового магазина. Передо мной шли несколько пассажиров, сошедших с трамвая вместе со мной. На моём пути оказались трое молодых людей. Они пили пиво и громко разговаривали, стоя лицом друг к другу. За углом у стены мочились, присев рядом, две их подруги. Прохожие проходили мимо них, и одна из девушек привстала, продолжая мочеиспускание и хохоча, скрывая стыд. Из-под их ног двигались по светлой наледи тёмные закруглённые пятна мочи. Они были похожи на длинные языки. Эти выпуклые пятна были очень красивы.
Обычно люди огорчаются, когда у них из рук вырывается в небо воздушный шар; особенно огорчаются дети. Недавно я видел, как две женщины у входа в метро делали обратное. Они подбрасывали шары в воздух, чтобы не спускаться с ними под землю. А шары не взлетали и стелились по земле: жёлтый, два фиолетовых, синий и зелёный. Женщины неловко смеялись и приседали.
Первый трамвай закрыл передо мной дверь, чтобы встать перед красным светом в метре от меня. Второй трамвай приехал через четыре минуты мороза и, впустив пассажиров, было тронулся, но ткнулся и открыл двери двум пьяным девочкам. «Спасибо большое!» — сказали они. «Скорее, девочки, зелёный!» — волновалась вагоновожатая. Девочки сели друг за другом, и головы их уснули. Рядом со мной, одна напротив другой, молча разговаривали две глухонемые румяные девушки в розовых шапках. Они ехали и в метро, когда с сиденья громко упала на голову молодая поношенная девушка; она потёрла своё выпуклое от алкоголя лицо, натянула рукава кофты на ладони и снова забылась в своей искусственной шубе. В Ланинском переулке вышли предпоследние пассажиры, а пьяные девочки встали у задней двери, восклицая: «Открывай, ёбту!» У третьей двери снаружи стояла женщина в шапке, говорила: «Открой!» — а потом поняла, что дверь открыта, и сказала: «Иди сюда!» Когда они встретились, женщина стала матерью, а одна из девочек дочерью. Дочь стояла растрёпанная и смирная, как голая. Мать дёргала её за расстёгнутое пальто, вызывая в себе слова. Глухонемые шли, оборачиваясь на них, и уже ничего не говорили. В подъезд вместе со мной вошёл милиционер без головного убора. Мы встали у лифта, где уже стоял наш сосед. Милиционер внимательно читал то моё лицо, то лицо соседа. Из лифта вышли два милиционера в головных уборах. «Из двести десятой?» — спросил у них первый. «Да там всё нормально уже, — отвечали вторые. — Хочешь — поднимись, побеседуй. Но они оба там того…» — «А кто кого не пускал?»
Поднимаясь, лифт заскрежетал между третьим и четвёртым этажами.
Повзрослевшие скворцы на Ярославском вокзале носят в клювах белый хлеб и как будто ожидают своего, птичьего поезда. Они собираются под крышами перронных конструкций, скворчат, свистят, выводят; звонкие звуки становятся звонче и тоньше, отражаясь от металлических крыш. У каждого вагона стоит по продавщице мороженого, их коробки оклеены потрёпанными светоотражающими материалами. Они заходят внутрь и обращаются: «Уважаемые пассажиры, кто желает». «У Абрамовича восемь классов», — говорят пассажиры. — «Нет, десять. Закончил. Десять». — «Купил!» — и смеются, преображая зависть. «Ой, я тут такие стихи написала, — сообщает пожилая женщина пожилой женщине. — Правда, под балдой была, это самое, под белым вином». — «Записала?» — «Нет, конечно. Но такие хорошие стихи. Прям сразу. А у меня подруга даже сборник написала и получила орден Екатерины Великой, хотя она врач». — «Особое состояние души должно быть», — обобщает собеседница и достаёт шутливый юбилейный диплом, и хвалится собственной наградой, медалью в бархатной коробочке. Вспоминают однокурсников, перечисляют заведующих кафедрами; осыпаются белые флоксы, отсыхают жёлтые берёзовые листья.
Хлопок, лён, нейлон, шерсть, полиэстер, вискоза, кожа. Эскалатор едет вверх, девушка догоняет сзади молодого человека и, сжимая улыбку, двигает кулаком между его ягодиц, обтянутых песочными штанами в тонкую полоску. Эскалатор едет вниз, девушка прижимается сзади к молодому человеку, обхватив его сверху левой рукой, положив ладонь на сосок под рубашкой-поло. Дети же плачут.
Передо мной вошёл в вагон парень. Голова, выбрита по бокам: осталась агрессивная ровная полоска шириной с высоту спичечного коробка. Примерно посередине неё, на макушке, расходятся из центра по кругу короткие волосы, оставшиеся от детства. Человеку невозможно увидеть свою макушку, зато все остальные могут смотреть на неё, сколько им вздумается.
В продуктовом магазине «Доброход» видно в складской глубине прежнее оформление: «Брюки шерстяные. Брюки хлопчатобумажные». «Мне одну сосисину, — говорит женщина. — Вот эту, тураковскую». «С сыром или с печенью?», — уточняет продавщица. «Да всё равно. Мне кошке», — отвечает женщина. Когда мы выходим, кошка сидит на бетонном крыльце перед мокрым местом. Она белая и облезла от лопаток к голове до красной кожи; болеет.
К трём наряженным подростковым девочкам с сумками на локтях подходит четвёртая и целуется со всеми подружками в губы. Она одета в узкие чёрные джинсы, насыщенно-синий топ и большие солнечные очки, а ручные ногти её накрашены яркокоралловым лаком. «Я вчера чуть не упала, когда прочитала твоё сообщение в чате, — обращается к ней девочка со светлыми волосами и сумкой в стиле милитари. — Ну-ка, говори, что во мне не так?» Они ждут автобус, который увезёт их в центр города, где фонтан и парк, музыка и развлечения, и когда автобус приходит и увозит их к фонтану и парку, музыке и развлечениям, от девочки в насыщенно-синем топе, украшенном прямоугольными узкими зеркальцами, перемещаются по потолку, креслам и людям солнечные зайчики, похожие на отрезки прямых. А в парке играют у весенних пивных шатров ансамбли: «Я знаю точно — невозможное возможно», — поют справа, «Я знаю точно — невозможное возможно», — поют слева.
Медленно крутятся в металлической карусели сосиски и сардельки, и вдруг дёргается карусель, и дёргаются сосиски и сардельки в проволочных ложах, а потом снова вращаются медленно и постепенно. Дойдя спешащим шагом до этого лотка, люди видят, что ещё стоит, ещё не отправляется с восьмого пути электропоезд до Фрязино, и превращаются в тяжёлый внезапный бег.
«А, бля, — говорит он, перешагивает через ограду рядом с турникетом, распространяя по вагону спиртовой и опасный запах, останавливается около севшей плотной женщины с короткой властной причёской. — А нам захотелось сосисек, немецких сосисек, — рассказывает он бесперебойно, используя бурую свою коротко стриженую голову, быстрые руки и остальное худое тело с рюкзаком за плечами. — Говорим официанту: сосисек. Не понимает. А нам хочется сосисек. Приносят меню. По-немецки у нас никто не говорит. Один парень по-итальянски свободно говорит. По-английски никто не говорит. По-немецки никто, естественно, не говорит. Приносят нам меню, а там написано: один, два, три. Он говорит — это точно сосиськи. А мы: а вдруг не сосиськи? Да нет, точно сосиськи, видишь, цифры — один, два, три, четыре, пять, шесть. Сколько нам? А нас трое. Ну, одна, две, три, четыре, шесть. А вдруг это не сосиськи? Да точно, сосиськи, — они встают и подходят ко второй двери. — Приносят нам», — трамвай шумит на стрелках, подъезжая к конечной, и он кивает головой, пожимает плечами, рисует в воздухе перед стеклом большое сердце.
Рассказывает, вспоминает, рассказывает, вспоминает тётя Люба; трясётся её голова, в седых греческих кудрях, а одета тётя Люба в халат из ткани, из которой я видел и покрывала: «Помню, когда дядя Лёня уже болел, в Ленинском лежал в больнице, мы к нему поехали. Я где-то достала кусок красной рыбы, тогда не было её нигде, вот такой, сварила. Там он нас встретил, мы накрыли, достала я рыбу. А тётя Вера говорит: «Ой, я тоже хочу», я помню. Едят оба и плачут».
Дрозд-рябинник преследовал обыкновенную белку. Он стрекотал, она же была бесшумна. Зверь легко взметался по стволам и веткам длинными мгновенными движениями, каждое из которых состояло из прыжков, перебежек, пробежек и увёрток и мягко завершалось его хвостом. Но от птицы было не скрыться, птица летала, у птицы был клюв. Присевший мужчина и стоявший мальчик наблюдали за тем, как животные не замечают человеческой дороги и прокладывают по ветвям и воздуху свои пути.