А. И. и А. О. обоих зовут Александрами. Я знаю их всю свою жизнь, а мне через несколько дней исполнится тридцать четыре года. Но только недавно, и в один и тот же день, я узнал, что у них обоих не видят левые глаза. Когда А. О. было двенадцать лет, он распарывал футбольный мяч маленькими ножницами; они сорвались и, отпружинив, попали в глаз. «И за ним, за одним мальчиком, — рассказывает жена А. О., — в дальнюю деревню прилетел вертолёт, чтобы отвезти в больницу в Горький. Такая была медицина, а сейчас за деньги умирай». А. И. же почти не видел левым глазом с самого детства, но принимал это как должное. «Левая рука хуже работает, чем правая, поэтому я думал, что левый глаз должен хуже видеть, чем правый», — объясняет он. Но когда в четырнадцать лет А. И. попал в военкомат на медосмотр, ему сказали, что на левый глаз он почти слеп. Тем не менее, А. И. в отличие от А. О. служил в армии.
«Я родился в Апраксино, а вот Кистенёвка. А усадьба Троекурова в Черновском была. В ней школа была, в которой в старших классах жили. А потом мы в Ужово переехали. Левее. Левее. Вот Ужово. Муравья-то уж нет давно. И Самоката нет. И Лобана, и Носика, пустое место. И в Ужово по спискам избирательным сто человек, на самом деле от силы тридцать. А мой дом найди.
Улица Луначарского. Выше. Вот, с красной крышей. Видишь — одна теплица всего! А мы и тут уже поставили, и тут, и тут. А домушку эту на углу — снесли».
«Ребят, туалет есть здесь?» — спрашивает один из двух русских мужчин, говоривших под водку о Дорогомиловском суде и заводе ЖБИ, на месте которого строят дома. «Вот, прямо!» — показывают ему. «Здесь?» — «Прямо, прямо!» — «А чё, за туалет тоже счёт выписывают?» — «Да-да-да-да-да, кассир стоит». — «Нет-нет, пока я ничего не хочу. А чё, ребят, сами-то откуда?» — «Эфиопия». — «Эфиопия? Оба?» — «Да». — «Эри-эритрея? Эритрея?» — «Эфиопия». — «Эритрея и Эфиопия не одно и то же?» — «Нет, уже нет. Почти одно и то же. Мы братья по крови», — объясняют сидящие у противоположной стены и стоящие у барной стойкой эфиопы. — «А вы — как они — фалаши? Фалаши?» — «Фалаши?» — «Да». — «Это кто они?» — «Вот, два брата». — «А?» «Фалаши?» — «Ну а кто они, фалаши?» — «Вот эти двое ребят. Нет? Это эфиопские евреи». — «Какие евреи, эфиопские евреи. Это не они, этот вот он», — смеётся среднеазиатская официантка. — «Он? Он?» — «Они эфиопы, чистокровные эфиопы, а вот это эфиопский еврей, да», — объясняет официантка. «Понятно, — осматривает мужчина. — То есть он муслим, а он иудей». — «Нет, мы православные». — «Вы православные? А разве эфиопы православные?» — «Наши отцы принимали религию. Ещё в пятом веке приняли». — «Так вы православные?» — «Мы только коптцы». — «Кто вы?» — «Коптцы». — «А. Я не, я не знаю… Так а что он здесь делает? Он же в Израиле должен жить». — «Не, он оттуда вернулся сюда». — «Из Израиля?» — «Здесь лучше». — «Я понял». — «А куда уезжать?» — «Как куда? Там же в основном иудеи. А его сначала вывезли в Израиль, а потом сюда, да?» — «Да-а». — «То есть ты в Эфиопии жил, и тебя вывезли в Израиль, да? И оттуда сюда?» — «Оттуда бежали, оттуда. Бежали в Израиль». — «Всё понятно. Тяжёлая ситуация». — «Наши лучше. На самолёте прямо сюда». — «Да, а их транзитом». — «Их транзитом». — «Их же ещё как-то на кораблях там вывозили». — «Не, не, не, на самолёте». — «На самолёте вывезли?» — «Да-да». — «Израильские коммандос?» — «Да» — «Да?» — «Да я там не жил вообще». — «Не жил в Эфиопии, совсем?» — «Нет, в Эфиопии жил, а в Израиле я не жил». — «Как не жил? Но вывезли же всех в Израиль». — «Всех, да?» — «Да. Нет? Кого-то потеряли по дороге?» Все смеются, улыбаются, хохочут. «Я чистый эфиопский православный человек, — объясняет эфиоп. — Не еврей, не зулус». — «Нет, ну если ты фалаш». — «Буду фалашем». — «А?» — «Буду фалашем. Я православный, я не фалаш». — «То есть ты не фалаш?» — «Не». — «А чего они говорят, что ты фалаш?» — «Это они шутят. У меня жена еврейка». — «Жена еврейка? Фалашка?» — «Нет, москвичка», — говорит эфиоп.
Машина остановилась перед дверью трамвая, загородив выход. Пассажир никак не мог выйти и был раздражён. «Мне что, по крыше идти? — спрашивал он. — Что мне, по крыше идти, ёбта? Убирай, ёбта! Убирай, я сказал, ёбта! Счас, бля, получишь у меня». Рядом с дверью, не обращая внимания, на трёх сиденьях сидели трое подростков и играли на планшете. На моей остановке мягко падал снег. «Где трамвай?» — было написано на снегу.
«Гуля, а ты когда домой поедешь?» — «В сентябре». — «Привези мне шапочку». — «Какую?» — «Ну такую, мужскую, национальную. Как она называется?» — «Колпак». — «Так и называется — колпак?» — «Да». — «И кетмень». — «Зачем он вам?» — «На даче буду махать. Привези мне колпак, кетмень и халат». — «Какой халат?» — «Нарядный». — «Все мне говорят — привези что-нибудь, привези что-нибудь». — «А вкусненького чего-нибудь привезёшь?» — «Привезу. Сухого всякого». — «Ты привези то, чего у нас нет». — «Гранаты». — «Гранаты и у нас продаются». — «Да ну». — «Что, не такие?» — «Да». — «У вас настоящие?» — «Да».
Рассказывают про Н. И., что он, когда жил уже в Водоватово, ехал с друзьями через Красное с шальными деньгами. В Красном они купили водки и гармонь, после чего отправились на Тёшу пить и петь. Н. И. умел играть на гармони только одну песню «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя». Он сыграл её и спел всего один раз. Когда водка закончилась, им показалось, что её было мало. Они поехали в Водоватово, где продали гармонь за две бутылки водки и продолжили пить, но уже больше не пели.
Девочка вся плачет, в магазине одни чужие, магазин пуст, она открывает дверь, а за дверью светится снегом проспект, и только машины едут, и дома, и огни в вечерней морозной мгле. Она возвращается, уже ничего не видя, а молодой охранник спрашивает её: «Маму потеряла?», и улыбается молодая уборщица, а она только кивает своим плачем, и охранник ведет её к лестнице, и наверх, где мама перебирает на вешалках куртки, так много курток, все разноцветные, и как раз распродажа. Девочка идёт мимо мамы в куртки, и ходит там, а мама зовёт: «Ваня! Ваня!», и с другой стороны из-под курток выбегает маленький мальчик. Девочка становится у перил, смотрит вниз, и внутри, наверное, яркая тишина. Мальчик подходит и тоже смотрит вниз, и говорит: «Высоко!» Мальчик сбегает вниз, бегает среди курток мужских, а девочка кричит ему: «Скажи: Ната-аша!» И мальчик говорит: «Ната-аша!»
Я так всё это долго рассказываю, потому что иначе не будет понятно, что со мной произошло. Когда мне было двадцать два года, я приехал в Крым после того, как не был там много лет. Мы с сестрой ехали через Краснодар и видели поля спелых помидоров по пути к Тамани, видели сытых и наглых кубанских пограничников, ставших тем, кем они стали, пока нас не было в Крыму, видели магазин «Duty Free» на украинской стороне Керченского пролива (там продавалось украинское пиво, и я его выпил), видели крымские поля с сожжёнными солнцем подсолнухами. Мы вышли из автобуса «Керчь-Феодосия» на шоссе у пересечения с дорогой, ведущей в посёлок Ленино. Нас должен был встретить брат, мы ждали его, но он не приехал, и мы сели к таксисту. У этого перекрёстка всегда стоят машины, потому что здесь всегда останавливаются автобусы, это я потом уже понял. Я так давно не видел Крым, что долго рассказывал таксисту, что я увидел, и рассказал ему, что в Ленино жил мой дед. «Как звали твоего деда?» — спросил у меня таксист. Я сказал ему, как звали моего деда. «Я не знал твоего деда», — ответил таксист. Потом мы приехали в деревню Ильичёвку и встретили всех, кто в то время был ещё жив (тогда многие ещё были живы), и тех, кто жив до сих пор. Я пил водку, которую мне наливали в гранёный стаканчик по марусин поясок, так это называлось, когда он был полный. А вечером, уже в посёлке, мы пошли гулять, и нам показывали местные кафе, сделанные из железных вагончиков и из других будок, и мы пили украинское пиво. Оно казалось очень вкусным, вкуснее русского, — «Рогань», «Оболонь», «Славутич». И уже наступила ночь, а я отошёл в темноту, потому что туалетов при этих кафе не было, а потом ушёл ещё дальше, потому что я помнил старый рынок на том месте, где сейчас был парк из кустов и травы. Я всё узнавал и в то же время ничего не мог узнать, но там было очень уютно, и ночь была тёплой и со всеми сухими степными запахами. Я проснулся в траве почти утром от гудков маневрового тепловоза и долго не мог понять, где находится железная дорога; мне казалось, что она была везде. Но я не торопился её понять, потому что я знал, что всё равно пойму и найду дорогу домой. Утром я обнаружил, что потерял в той траве очки, которые незадолго до отъезда мне подарил друг. Я пошёл искать место, где спал ночью, но нашёл только белых коз, которые ели колючую траву и иногда кусты.
И восемь, и девять, и десять, и одиннадцать, и двенадцать минут после полуночи, и нет поездов ни в ту, ни в другую сторону, и ходят пассажиры вдоль пустынной платформы туда и обратно, и ходит туда и обратно и говорит по телефону молодая полицейская в форменной шапке, и говорит, и ходит, и говорит, и улыбается, и ходит, и наклоняется, и вдруг замечает на путях что-то, и идёт дальше, и говорит, и видит белобрысого полицейского в форменной шапке, и намекает ему кивком, и он наклоняется, и она наклоняется, и она указывает ему кивком, улыбаясь, и он тоже кивает, и уходит он, и возвращается с длинными клещами, и наклоняются оба, и вытягивает он — и прибывает населённый поезд с другой стороны платформы, и открывает двери, — и он достаёт широкое кожаное портмоне, и виднеются в нём бумаги, и уносит он портмоне под лестницу, в подсобное помещение, и она идёт вдоль платформы и говорит по телефону, и переходит платформу по диагонали, и незаметно, но убыстряет шаг, и заканчивает разговор, и когда она подходит к двери подсобного помещения, дверь открывается, и распахивается свет, и выходит изнутри дежурная по станции, и поезд набирает скорость, и в нём много разговоров, бесед, но все разговорчивые поочерёдно выходят на следующих станциях, и остальные склоняются, засыпают.
Это был мужчина с живым правым и вытекшим левым глазом. Фаланги его пальцев были синими и татуированными. Он сидел напротив женщины в грузном длинном пальто из искусственной кожи и искусственного меха. Сначала они пели песню. Он начал: «Ты рассказывал мне сказки», — а она соглашалась: «Только я не верила тебе». Потом он читал ей стихи. «Что ты смотришь так синими брызгами», — сказал он, а дальше многозначительно закивал. А потом он сказал: «А потом он с этой — с Дункан. Она испортила его. Испортила, испортила. Испортила». — «Да, испортила», — согласилась она. Потом он что-то говорил, а она что-то слушала, а потом он сказал: «Анапа, Алушта, Алупка. Сочи!» И ещё сказал: «Новороссийск! Я даже в «Орлёнке» был. Ты даже не знаешь, что это. Это же второй лагерь был после «Артека». Я там был капитаном сборной! После восьмого класса. Между классами». — «Да, я знаю, — согласилась она. — Я помню что-то такое. Это где он?» — «Орлёнок, орлёнок», — запел он, — «Взлети выше солнца», — запели они, и он сказал: «Это всё про него. У меня отец был гэбэшник, и мне тогда было двенадцать лет. Восемьдесят второй-восемьдесят третий год. Восемьдесят второй!» Старушка в драповом пальто, убиравшая со столов, села перед холодильником с прозрачной дверью, за которой стояли яркие маркетинговые ряды прохладительных напитков, и долго смотрела на стоявший внизу прозрачный круглый контейнер с органическим содержимым. Он был упакован в полиэтиленовый пакет. Она открыла дверь, взяла контейнер, положила в свою сумку и закрыла сумку. За дальним столом доедали из глиняных горшочков и допивали из пластиковых стаканов молодые бритые люди и крашеные девушки в красно-синих шарфах. Мужчина встал, и его правый глаз оказался справа совсем кровяным.
Выпало много снега, и снег падал в выпавший мокрый снег, пробивая в нём тающие отверстия. Было темно, была ночь, а снег не переставал. Два среднеазиатских дворника расчищали от снега дорогу перед многоэтажным домом. Скребли лопаты, и снега на дороге становилось меньше, а на газонах больше. Из дома раздался громкий мужской голос: «Бля, да вы заебали своими лопатами, дайте поспать-то, бля, я сейчас выебу вас этим лопатами, бля!» Дворники остановились, и один из них упомянул начальника. «Я и начальника вашего тоже», — раздался снова громкий мужской голос. Дворники растерялись. Снег падал, и было тихо. Дворники стояли. Потом они опустили лопаты и продолжили чистить снег, скребя ими по ледяному асфальту. «Бля, мне что, сейчас выйти, бля?» — раздался тот же самый громкий мужской голос. Дворники снова остановились. На ветвях деревьев и кустарников висели капли растаявшего снега. Они светились. Дворники пошли со двора. Один из них нёс лопату в руке, а второй положил на плечо. Вскоре стало слышно, что они стали убирать снег в другом дворе.
«Пассажира Гохмана, Гохмана Григория, вылетающего рейсом в Мюнхен, приглашают к выходу номер тринадцать».
«Пассажира Гохмана, Гохмана Григория, вылетающего рейсом в Мюнхен, приглашают к выходу номер тринадцать».
«Пассажира Гохмана, Гохмана Григория, вылетающего рейсом в Мюнхен, приглашают к выходу номер тринадцать».
«Пассажира Гохмана, Гохмана Григория, вылетающего рейсом в Мюнхен, приглашают к выходу номер тринадцать».
«Икру в баночках какую посоветуете?» — «Так. Что любите по зерну: мелко, крупно, средне?»
«Значит что. Это Авачинский залив. То есть Камчатка. Значит, Тихий океан. Мясо сероватое, плотное, косточек мало, потому что селёдочка океаническая».
«Но я по-любому должна больше неё получать. У меня же стаж. Две восемьсот, кажется. Две восемьсот, что ли. Две восемьсот шестьдесят три, что ли. Две восемьсот шестьдесят три. Да, да. Две восемьсот шестьдесят три. Две восемьсот шестьдесят три».
Весь трамвай в людях, в пакетах, а в пакетах куличи, яйца. Повернув, трамвай замедляется, и вот она, очередь — растянулась даже за диагностический центр и дальше. «Сколько народу! — говорят в трамвае. — Народу сколько! Кошмар, сколько народу! Может, мы знакомых кого-нибудь встретим, встанем?» А в очереди тоже пакеты, и в каждом по куличу, — есть и «Пятёрочка», и «Копейка», и «Виктория», и «Фамилия», и «Рамстор» даже, и «Cyprus Airport Duty Free». «А это храм, прекрасный храм», — говорит старая женщина мальчику, и они выходят, и другие люди выходят к очереди, и вот женщина поднимает напротив воскресной школы, под деревом, колготки на пописавшей девочке, и вот снимают рабочие большие буквы над магазином, и висит рядом с ними большой плакат: «Вillа! Скоро открытие супермаркета «Билла»!»
«Представляешь, а Вика вчера впервые пописала на улице!» — «Да ты что! Где?» — «Вот прямо здесь. Я ей сказала: "Вика, пойдём цветочки поливать!" — "Вика совсем большая стала!" — "Вместе с Алисой пошли и пописала. И Алиса пописала, и Вика пописала"». — «Какая молодец! Большая Вика уже!» — «Вика, пойдём попозже цветочки поливать?» — «А Гошенька посмотрит, да, Гоша? Вика уже большая, писает на улице!» — «Пойдём, Вика, цветочки поливать!» — «Гоша, пойдём посмотрим, как Вика цветочки поливает, пойдём?»