— Ну.
— Свою жизнь загубишь — ладно. Но ты, ведь, кого-нибудь или покалечишь, или убьешь при таком отношении к человечеству.
— Ну.
— Баранки гну! Предупреждаю первый и последний раз: если напакостишь по-взрослому, будешь долго дышать сибирским воздухом.
— Да понял я!
— Так, теперь перейдем к делу. Ты в позапрошлый понедельник, тридцатого мая, с дружбаном своим Квасовым водку пил?
— В понедельник? В тот, в конце мая? В понедельник…
Дронов закрыл глаза, набрал полную грудь воздуха и шумно выдохнул.
— В понедельник, — повторил он снова.
— Думай, думай!
— Пил, — сказал Дронов, открывая глаза. — Взяли пузырь, и пошли ко мне. Ларки моей дома не было, и я сам закусон собирал. Капусты квашенной из погреба достал, хлеба нарезал, сальца. На огороде луку нарвал. Редиски надергал. А что?
— Разошлись во сколько?
— Примерно… Вечером.
— Вас видели у твоей калитки в девятнадцать сорок пять.
— Я же говорю!
— Ну а позднее ты к нему не заходил?
Дронов скривился, словно ему под нос сунули какую-нибудь тухлятину.
— А-а-а! Райка его тварь законченная. Меня к ним и пузырем не заманишь.
— А он к тебе в тот вечер больше не заходил? Или ночью?
— Не знаю. Вечером нет, а ночью меня дома не было. Я скотину с речки пригнал и сразу к Сашке Лынову свалил. Мы у него во времянке полночи гудели, а потом в сарае на сене спать завалились. Вообще, если бы Николай приходил, Ларка бы мне сказала. Она к нему хорошо относится.
— А где этот Лынов живет?
— Я знаю, Петрович, — вмешался Жарких. — Он мне яблони в этом году обрезал. Мать моя с ним неплохо знакома.