А было вот что…
Несколько мгновений святой в упор смотрел на капеллана. Его голова была гордо закинута назад.
— Пес, паршивый пес! — прошептал Микаэль. — Склони голову и поцелуй руку своего сына, моля о прощении за то, что произвел его на свет и украл у него честное имя.
Капеллан весь дрожал от ярости, но все же склонился и поцеловал руку сына.
— Свинья! — прошептал Микаэль ему в самое ухо. — Хавронья, кланяйся и целуй мне руку, моля о прощении за то, что гнусно загубил жизнь и счастье моей матери, Урсулы Коркис из переулка Роз. А ну, кланяйся живей!
И главному капеллану пришлось во второй раз склониться перед Коронным вором.
— Что-то спина у тебя плохо гнется, батюшка, — сказал Микаэль. — Надо тебе поупражняться. А ну-ка, целуй мне руку в третий и последний раз в благодарность за то, что я разукрасил тебе лоб своей палкой. Кланяйся ниже, еще ниже! Ну, чего пыхтишь? Вот так!
И в тротий раз капеллан поцеловал руку Коронному вору.
Микаэль глубоко вздохнул. Как легко стало на душе! Легко и свободно. Он отомстил за мать, за деда, за себя самого. Исполнилось то, о чем он мечтал всю жизнь. И теперь… теперь он вдруг ощутил какую-то странную пустоту… словно жизнь потеряла для него всякий смысл.
Жительствовать в одиночестве, жить только для того, чтобы жить, он не хотел, особенно теперь, когда достиг своей цели, А жить ради своих ближних? Ему достаточно было только взглянуть на всех, кто здесь был: от первосвященников до богомольцев и от богомольцев до первосвященников.
Внезапно, словно серебряные колокольчики, зазвенели девичьи голоса. На крыльцо гроссмейстерского дворца выбежали подружки невесты.
— О Йорген, Йорген! Почему ты уезжаешь?
Микаэль не мог не улыбнуться.
В их голосах было столько невинного очарования и прелести, столько нежности и теплоты, что они согрели его сердце, как весеннее солнце согревает засыпанный снегом лес. Голоса эти напомнили ему об Олеандре, о той великой нежности и доверчивости, с которой она приникла к нему и открыла совершенно новый для него мир любви, доброты и животворной силы.
Тут он припомнил сцену отъезда Кореандера из трагедии «Злосчастная свадьба» и воскликнул с пламенным воодушевлением:
Паломники удивленно переглядывались. Разумеется, даже самые наивные из них хорошо знали, чо такое любовь, может быть, несколько односторонне, но порой настолько основательно, чо многие из них хромали и дергались от ее незаживающих язв и болячек. Однако для них любовь никогда не была могучей и возвышенной силой. Они любили грубо и безрадостно, как быки или улитки. Для них это был неизбежный и непристойный грех, совершаемый ночью, когда все посторонние уходят, гаснет свет и воцаряется тьма. В любовных ласках и шалостях они разбирались не больше, чем корова в вышивке.
— Что он сказал? — спросила глухая старуха сплетница с бельмом на глазу, страдавшая грыжей.
— Это он о девочках? — прохрипел старый проповедник, тоже отягощенный грыжей в расплату за излишества, которым предавался в молодости.
Лишь немногие поняли слова святого. Они услышали, как зазвенел его голос, в котором вдруг прозвучали жизнь, сила и страсть, необычные для их ушей, привыкших к блеянию первосвященников… Они увидели, как лицо его озарилось юной радостью, словно отблеском счастья, сверкающего в глазах молодых девушек.
А во дворце у окна стояла Олеандра и все смотрела… смотрела… смотрела не отрываясь.
Когда ее принесли домой и уложили, она, как раненый зверь, стала метаться на своей постели.
Она, самая умная из всей «башни», была обманута и одурачена больше всех.