— Я отец, и удостоен настоящей чести, мне разрешили посещать ребенка, когда я захочу. Принимается как должное, что я не буду делать или говорить то, что может разрушить волшебную сказку, в которой воспитывается малыш.
Когда горячее медное солнце утонуло в длинных каменных ущельях острова Манхэттен, два друга пошли назад к гостинице, где они встретились. Ланни там снимал номер и пригласил друга. Он заказал еду, и когда её подали и официант удалился, они долго сидели за кофе со льдом и разговором. Как много воспоминаний они должны были воскресить и как много вопросов задать! Сколько людей, с которыми они работали на мирной конференции. Где они сейчас, и что с ними случилось? Многие умерли, а другие уже выпали из поля зрения. Олстон говорил о тех, кого знал. Что они сейчас думают о своей прошлой работе? Ланни был одним из диссидентов и зашел так далеко, что оставил свою скромную работу в знак протеста против позорного урегулирования. Грустное удовлетворение знать, что ты был прав, и что худшие бедствия, предсказанные тобой, в настоящее время висят над миром, в котором ты живёшь!
Лучше говорить о самых проницательных из них, о тех, кто был достаточно смел, чтобы выступить против слепых безумств и необузданной жадности. Красный дядя Ланни, которые до сих пор жил в Париже — и был теперь député de la république française, и несколько раз его тирады цитировались в новостных рассылках в Америку. Ланни вспомнил, как привёл Олстона и полковника Хауса к своему дяде в его парижский многоквартирный дом. Этот визит был слабой попыткой президента Вильсона привести англичан и французов к какому-то компромиссу с Советами. "Как мой отец не хотел видеть меня рядом с этой опасной Красной овцой в семье моей матери!" — заметил Ланни. — "Мой отец до сих пор чувствует то же самое".
Они немного поговорили о Робби Бэдде. Олстон рассказал с юмором о годах обучения в колледже, когда он смотрел с благоговением на изумительного плутократического сына владельца Оружейных заводов Бэдд. Тот носил толстые белые свитера с высоким горлом, на каждом из которых была синяя буква Y, и, выходя на футбольное поле, получал оглушительные приветствия. Олстону, напротив, приходилось зарабатывать себе на жизнь, работая официантом в студенческой столовой, и поэтому он никогда не был "принят" в светское братство. Ланни сказал: "Робби не так резок сейчас, он научился уважать образование и, даже смирился с тем, что один из его сыновей играет на пианино и смотрит на картины вместо того, чтобы помогать ему в производстве военных самолетов".
"А ваша мать?" — спросил пожилой человек. Когда ему сообщили, что она все еще процветает, он сказал: "Я действительно думал, что она самая красивая женщина, которую я когда-либо видел".
"Она, конечно, котировалась", — ответил сын. — "Теперь она принимает с сожалением тот факт, что находится на шестом десятке, а с семилетней внучкой не может отрицать этого".
Бывшего географа удалось уговорить рассказать о себе. Он произвел впечатление на своих коллег в Париже, и ему был предложен пост в Вашингтоне. Там среди его знакомых оказался тогдашний помощник министра военно-морского флота, высокий, крепкий молодой человек со способностями и амбициями, у которого оказалась слабость к профессорам. "Он любит держать их при себе", — сказал Олстон, — "он считает, что они много знают, и что их знания должны быть использованы. Новая идея в американской общественный жизни, как вы знаете".
"Это то, что нестерпимо раздражает Робби", — ответил сын Робби.
— Когда ФДРстал губернатором штата Нью-Йорк, он пригласил меня приехать в Олбани и занять незначительный пост, без особых обязанностей, но так, чтобы я мог иметь зарплату и быть всегда под рукой для консультаций по проблемам, с которыми не справиться одному человеку. Странная судьба для географа, но вы помните, как это было в Париже, мы все должны были быть политиками и дипломатами, лингвистами, этнографами, правоведами или так или иначе мы должны были ими прикидываться. То же самое происходит в правительстве, вы должны изучить человеческую природу и социальные силы, которые окружают вас, и применять здравый смысл к любым возникающим проблемам. ФДР, казалось, думал, что я был достаточно успешным в этом, и он взял меня в Вашингтон, и теперь я один из тех "бюрократов", к которым ваш отец, без сомнения, испытывает антипатию.
"Не попадайтесь ему на глаза!" — с усмешкой воскликнул Ланни.
— Я на самом деле являюсь человеком для особых поручений. У меня есть подчиненный, который достаточно хорошо управляет моим офисом, а я всё время в распоряжении президента, чтобы понять, если я могу, что ему нужно знать, и распутать ситуацию, если кто-нибудь это в состоянии сделать. Когда две важничающих личности впадают в раж и скандалят, я спокойно иду и убеждаю их, что республиканцы единственные люди, кто выиграет за счет их плохого поведения. Это самая неприятная и разрушающая все иллюзии работа. Я от неё страдаю и то и дело решаю, что это должно быть в последний раз, но возникают больше неприятностей, и я прошу прощения у перегруженной исполнительной власти, который пытается сохранить слепой мир от погружения в пропасть.
— Вы думаете, что всё так плохо, профессор Олстон?
— Я думаю, что это так плохо, как это возможно. А как вы думаете, Ланни?
— Вы имеете в виду эту страну или Европу?
— Это все один мир. Это я узнал, как географ, и я очень боюсь, что американскому народу это придется узнать с кровью и слезами. Это было летом 1937 года.
Ланни, слушая это, размышлял. Его мысль была: "А что я должен рассказать?" Он всегда сдерживал порыв быть откровенным с кем-либо. Всегда приходится ставить ограничения для себя. Теперь он осторожно начал:
"Вы помните, профессор Олстон, что я был на вашей службе ярым молодым реформатором. Я не бросил это даже после Версаля. Я имел обыкновение посещать одну за другой международные конференции. Полагаю, что я посетил их дюжину, встречаясь с государственными деятелями и газетчиками, и служил им в качестве посредника. Я привык собирать всякую, в том числе и конфиденциальную, информацию, которую считал необходимой довести до общественности, и принести мир и добро, чувство товарищества несчастному старому континенту, где я родился. Но в последние годы я был вынужден от этого отказаться. Я восстановил против себя всех, кого знал, разбил свой дом, это было, как плеваться против урагана. Вы должны понять, я создал себе репутацию эксперта в области искусства и принял участие в создании больших коллекций, которые, я считаю, будут завещаны общественным учреждениям, и, таким образом, будут способствовать распространению культуры. Я убедил себя, что это настоящее служение, и что вкус в искусстве не только фантазия, но важное социальное влияние".
— Да, Ланни, конечно. Но вы не можете также не иметь политических взглядов и не оказывать влияние на людей?
— Это было бы трудно, почти невозможно. Я потерял бы клиентов, для которых я покупаю картины. В своих взглядах они консервативны, если не сказать ретроградны. Я встречаюсь с ними, потому что живу в мире моего отца и моей матери, и даже там я бы не приобрёл клиентов, если бы неосторожно относился к вопросам, которые в настоящее время возбуждают умы каждого. Я не сомневаюсь, что вы знаете, как богатые и светские люди бранят и порочат Рузвельта.
— Он пытается спасти их, а они этого не понимают.
— И не поймут. Каждый мужчина из них является Людовиком Шестнадцатым, а каждая женщина Марией-Антуанеттой, настойчиво стремящимися на плаху. Я нажил себе врагов, указывая им на это. Но теперь я научился разговаривать с ними и отвечать на их вопросы, что я аполитичный человек, живущий в мире искусства. Они принимают это, как моё профессиональное кредо, и предполагают, что я стремлюсь к деньгам, как и все остальные. Вы видите, что я веду своего рода двойную жизнь. Я говорю откровенно только с полудюжиной верных друзей. Я хотел бы иметь вас в качестве одного из них, если вы согласны. Но вы должны мне обещать, что не будете говорить никому обо мне.
— Я использую много способов, чтобы не попасть в газеты, Ланни, так что я могу понять вашу позицию.