На эти слова Петухов скорчил такую горькую, уничтоженную гримасу, что мне стало искренне его жаль. Потом он поднялся со стула, утер ладонью лицо и было ушел, но внезапно вернулся, вытащил из сидоровского стола верхний ящик, высыпал на пол его содержимое и только после этого окончательно удалился. Я побежал его догонять.
Поскольку это был такой человек, которому запросто прибавляли двадцать шесть строк и который мог себе позволить ругаться с редактором Сидоровым, то, нагнав его возле лифта, я от смятения начал запанибрата.
— Зачем это ты пальцы выкрасил? — спросил я.
Он ответил не сразу; некоторое время он смотрел на меня вопросительно, наверное, припоминая, кто я такой и при каких обстоятельствах мы встречались. По всему было видно, что он ничего не вспомнил, но тем не менее он заговорил со мной в той манере, как если бы мы с ним были знакомы не первый год.
— Зачем, говоришь, выкрасил? А чтобы боялись. Так идет тебе навстречу злой человек и думает: «Ишь, хмырь какой малюсенький, дать ему в морду, что ль?» А так он видит, что у меня пальцы выкрашены, и: «Нет, — думает, — наверное, он придурочный, вон пальцы зачем-то выкрасил, ну его».
Ответ показался мне забавным, но чем-то насторожил.
— А Сидорова ты тоже рассчитывал пальцами запугать?
— Нет, Сидорова пальцами не испугаешь. Сидорова вообще ничем не испугаешь, потому что Сидоров — это стихия, это народное бедствие, вроде сибирской язвы.
— А по-моему, он ничего мужик, вот только загадками говорит.
— Я совсем не про это, — с раздражением сказал Петухов, — я про то, что по справедливости на месте Сидорова должен сидеть человек ангельского нюха на дарование. Да неоткуда взять такого человека — вот в чем загвоздка! Откуда его взять, если их, может быть, четыре человека на всю державу — и те выдающиеся писатели. Придумали бы, что ли, как-нибудь собак обучать, ведь чуют же собаки взрывчатые вещества, может быть, их можно как-то насобачить и на талант? А то сидит такой Сидоров и методически подтачивает отечественную культуру.
— Я вот тоже удивляюсь этой профессии, — сказал я. — Поразительная профессия: люди всем пишут гадости, а им за это зарплату платят!..
— Так что покуда эти Сидоровы правят бал, — продолжал Петухов, пропустив мое замечание мимо ушей, — литература останется занятием самым неблагодарным и жизнеемким. Но не для всех, конечно, — для тех, кто понимает, что такое литература. А поскольку этих ребят смехотворно мало, то… то, может быть, даже никаких собак и не нужно?..
Я спросил:
— Мало — это сколько?
— Так те же самые четыре человека. Тысяч сто у нас вообще что-то пишут, тысяч пять пишут за деньги, и из них четыре человека понимают, что такое литература.
— Ты шутишь, — сказал я.
— Отнюдь, — сказал Петухов.
Тогда я предложил:
— Знаешь, что: давайте где-нибудь посидим, выпьем по маленькой и толком поговорим? — Этот Петухов так меня заинтересовал своими суждениями, что мне очень захотелось с ним толком поговорить.
Петухов с испугом спросил, есть ли у меня деньги, тем самым давая понять, что у него денег нет, я ответил на его вопрос утвердительно, и мы отправились искать ближайшее питейное заведение. В конце концов мы сели на сорок седьмой троллейбус, доехали до площади Маяковского, оттуда пешком дошли до угла Малой Бронной, повернули налево и минут через пять уже сидели в кафе, которое, по словам Петухова, имело неофициальное название — «У двух птичек». Любопытно, что за всю дорогу мы с Петуховым не только не сказали ни единого слова, но не обронили даже по междометию.
В кафе я взял две бутылки сухого вина, ветчины с зеленым горошком, и, наверное, ввиду такой щедрости Петухов счел необходимым формальным образом познакомиться. Он протянул мне через стол руку и сказал:
— Будем знакомы: Петухов-Ментик.