— Видите ли, — продолжила Валентина Александровна и вдруг начала ломать пальцы, — мне стало известно, что вы что-то там пишете. Я ничего не говорю, это, безусловно, ваше личное дело, но ведь вы не просто человек, вы учитель — вы меня понимаете? Как бы это лучше сказать: учитель должен заниматься своим непосредственным делом, а если он разбрасывается, это уже не учитель. И потом: есть в этом вашем сочинительстве что-то, знаете ли, двусмысленное, подозрительное — вы согласны? Ведь неизвестно, что вы там пишете, а вдруг вы развиваете какие-нибудь антиобщественные идеи?.. Одним словом, в данной ситуации, по моему мнению, есть только один выход: и нам будет лучше, и вам будет лучше, если вы подадите заявление по собственному желанию. То есть, главным образом, вам будет лучите…
Я вдруг почувствовал себя мальчиком; я был не то чтобы огорошен и не то чтобы огорчен, а именно чувствовал себя мальчиком.
— Ну, так что мы с вами решим? — сказала Валентина Александровна и постучала костяшкой пальца по подлокотнику своего кресла. — Я думаю, нам необходимо расстаться, и по-хорошему, без эксцессов.
Я отрицательно помотал головой.
— Напрасно вы ерепенитесь. Если вы не хотите по-хорошему, будет по-плохому. Вы ведь знаете, как это делается. Нам человека убрать — раз плюнуть.
Я опять отрицательно помотал головой, будучи не в силах сказать хоть слово. Потом я посмотрел на свои туфли, у которых опять развязались шнурки, потом в потолок, потом потер пальцем правой руки ладонь левой руки и вышел из кабинета. Я был несказанно зол. Но как это ни странно, я был зол не на Валентину Александровну с ее бредовыми взглядами на литературу и намерением выжить меня из школы, а на самого себя, за то, что я так позорно обманулся относительно ее лучезарных взглядов. Кроме того, я был зол на лаборанта Богомолова, который давеча слышал мое легкомысленное признание на тот счет, что я пишущий человек, и донес о том директрисе. Поскольку моя злоба требовала какого-то выхода, я решил пойти к Богомолову и сказать ему «подлеца».
Богомолова я застал в лаборантской химического кабинета: он мыл пробирки. Когда я вошел, Богомолов поднял голову и посмотрел мне в глаза. Должен сознаться, что этот его взгляд поубавил мое злобное напряжение, так как сквозь толстые очки я разглядел что-то похожее на сочувствие.
— Послушайте, Богомолов! — сказал я. — Это вы донесли Простаковой о нашем давешнем разговоре? Я имею в виду разговор в подсобке физкультурного зала. Так это вы донесли или нет?
— Я, — сказал Богомолов.
Этот ответ совсем сбил меня с толку. Если бы Богомолов начал изворачиваться, то есть повел бы себя естественно, то и я повел бы себя естественно, в конце концов сказав ему «подлеца». Но поскольку Богомолов повел себя противоестественно, я растерялся.
— А вы понимаете, что это нехорошо? — сказал я после некоторой паузы. — Ведь это… нехорошо.
Богомолов оставил пробирки и стал вытирать руки о полотенце.
— Я вам отвечу, — сказал он и повесил полотенце на гвоздик. — Во-первых, «хорошо» и «нехорошо», извините за трюизм, понятия относительные. Что, в самом деле, плохого в том, если руководитель будет, как говорится, в курсе, что среди его подчиненных водится собственный сочинитель? Нормальный руководитель будет только гордиться тем, что в его коллективе есть свой собственный сочинитель. Значит, в принципе это «хорошо». Но сделаем поправку на обстоятельства: руководитель у нас женщина мнительная, пугливая — и тут мы сразу получаем «нехорошо». Спрашивается: при чем тут я, если все упирается в обстоятельства?
— А при том, — сказал я, — что вы донесли, имея в виду именно то самое обстоятельство, по милости которых мы получаем «нехорошо».
— Знаете что?.. — сказал Богомолов, прикусив губу. — Хотите, поговорим серьезно, без обиняков? Это я сейчас глупости плел, что в голову взбредет, потому что в это время раздумывал, захотите вы со мной серьезно поговорить или не захотите. Так хотите?
— Валяйте, — сказал я.
— Видите ли, я не просто сознаю, что подличаю, а… — вы только, пожалуйста, не удивляйтесь, — а намеренно подличаю, через душу, как говорится, по убеждению. Стало быть, я не подличаю, а, так сказать, поступаю.
Как только Богомолов произнес эти слова, у меня сразу ушки на макушке — так он меня заинтриговал.
— Собственно, я уже изложил суть дела, — продолжал он. — Суть, повторяю, состоит в том, что мои поступки намеренны — в этом суть. Вы спросите, зачем я это делаю? Отвечаю: скучно, голубчик, ужасно скучно!..
Жизнь стала проще, покойнее, застойнее, так сказать, и от этого не просто скучно, а недопустимо скучно — упираю на это слово. И если я гражданин своему обществу, то я обязан противостоять. Но тут возникает вопрос: как? В первой молодости я был очень тщеславен, я многое видел, я очень многое насквозь видел, и, к несчастью, принимал это сквозное видение за талант. Но таланту не оказалось. Оказалось, что было только сквозное видение и тщеславие, лишенное каких бы то ни было оснований. Тогда-то инструментом противостояния я и выбрал мои поступки. Раз я такой убогий, что не в силах противостоять в масштабах народа, буду противостоять в масштабах отдельной личности. Извините, вам интересно?
Я почему-то вздрогнул.
— Очень интересно…