Жена пронзительно посмотрела Вырубову в глаза и пошла плакать в ванную.
— То тебе целоваться дико, то ты разводиться собираешься! — ужасным голосом закричала она из ванной. — Полоумный!
— Да в том-то все и дело, что никакой я не полоумный. Ну надоела ты мне со своими глупостями! Ну видеть тебя не могу! Почему же я полоумный? И ты знаешь: если бы людей одним махом освободили от вековых условностей и суеверий, то все бы первым делом поразвелись.
В ответ жена разразилась такими истерическими рыданиями, что у Вырубова сердце екнуло, и, чтобы ненароком не передумать, он начал немедленно собираться: достал с антресолей старый фибровый чемодан, сложил в него рубашки, туалетные принадлежности, кое-что из белья и свои любимые галстуки в косую полоску. Собравшись, Вырубов окликнул жену — никакого ответа. Тогда он подошел к двери ванной, которая была на запоре, и сообщил жене, что начинает новую жизнь, но что она, разумеется, не освобождает его от ответственности перед старой, и он обязуется ежемесячно представлять на девочек сто рублей.
— Откуда ты возьмешь сто рублей, дурак?! — отозвалась жена с какой-то печальной силой.
— Спокойно, — ответил Вырубов.
— Так и скажи, что бабу себе завел.
— Спокойно, — повторил Вырубов.
— Да чего спокойно-то? Козе понятно, что бабу себе завел.
— Никого я себе не завел, просто видеть тебя не могу, — сказал Вырубов и ушел.
От предвкушения свободы, которая ждала его за порогом, Вырубов внутренне засветился. Но когда за ним хлопнула дверь подъезда и он оказался один на улице, что-то в нем неприятно дернулось, и он сказал себе, что в этой жизни не только нет худа без добра, но, видимо, и добра без худа.
Выйдя из дома, Вырубов направился к своему старинному приятелю Колобкову, который был прорабом и работал на строительстве жилого комплекса в Строгине. У этого Колобкова он рассчитывал найти и временный приют, и ту самую правильную работу, о которой он давеча обмолвился, отчитывая жену.
Колобков жил на Сретенском бульваре, в громадном доме, на третьем этаже, в необъятной коммунальной квартире, где было так много жильцов, что дежурство по уборке помещений общего пользования тут выпадало один раз в геологическую эпоху. Сама же комната Колобкова была маленькая и, то ли в пику моде на благоденствие, то ли просто в силу нехватки денег, обставленная убого; правильнее сказать, что эта комната вообще не была обставлена, так как в ней имелся только салатовый абажур, покрытый налетом ныли, кожаный диван с полочкой для слонов и около сотни пустых бутылок.
Вырубов застал Колобкова за починкой соседского утюга. Он сел на диван, как раз под полочку для слонов, положил ногу на ногу и, подробно описав Колобкову перипетии последних дней, в заключение попросил у него временного приюта. В ответ Колобков сказал:
— Милости прошу к нашему шалашу.
— Теперь вот какое дело, — продолжал Вырубов. — Возьми меня, пожалуйста, к себе на работу.
— Писарчуком? — спросил Колобков.
— Зачем же писарчуком?! — слегка возмутился Вырубов. — Рабочим, простым рабочим!..
Колобков недоверчиво склонил голову набок.
— Я же мужик, я же здоровый, как конь, а меня заставляют корпеть над оптимизацией бухгалтерского труда… Страна, понимаешь, строит, а я просиживаю штаны!
Колобков сказал:
— Утро вечера мудренее, — он вообще любил поговорками изъясняться. — Поэтому давай-ка ложиться спать.