— Ну, вот и все, ребята, — ласково сказал он, — зря вы переживали.
— А мы, собственно, и не переживали, — откликнулся Спиридонов и стал надевать носки. — Я только вот чего не пойму: по какой причине у меня-то дверь не открылась? Может быть, я ее не в ту сторону открывал? Точно, я ее не в ту сторону открывал, потому что на меня затмение нашло с перепугу.
Сантехник его не слушал; он смотрел на Клюшкина и самым теплым образом улыбался.
— Ты ли это, Петрович? — сказал наконец сантехник, немного протягивая вперед руки, точно он объятия предлагал.
— Ну я, — лениво ответил Клюшкин.
— Давненько мы с тобой не виделись, дорогой ты мой человек, — продолжал сантехник, по-прежнему улыбаясь.
— Чем же вам, интересно, наш Клюшкин дорог? — спросил сантехника Журавлев.
— Сейчас скажу: он мне в прошлом году проиграл шесть миллионов в обыкновенного «петуха».
Все внимательно посмотрели на Клюшкина; Клюшкин сделал бровями «что было, то было»; сантехник лукаво погрозил ему пальцем и ушел, унеся свою пленительную улыбку, отчего в помещении сектора даже несколько посмурнело.
Журавлев высморкался.
— Ну, — возвестил Зюзин, — теперь можно браться и за работу.
— Если у человека есть совесть и сострадание к обществу, — сказал Спиридонов, — то работать ему не помешает ни пожар, ни наводнение, ни атеистические семинары.
— Это ты к чему?
— Это я к тому, что пока вы тут намыливались тонуть, я, между прочим, закончил квартальную сводку по монтажу.
— За что я уважаю советского человека, — сказал Страхов, поправляя свои очки, — так это за то, что хоть ты на голове у него танцуй, а он свое дело знает.
Зазвонил телефон; Журавлев крякнул и трепетно поднял трубку. Выслушав что-то, он нажал пальцами рычаги и виноватым голосом сообщил:
— Из главка звонили: в этом месяце не будет писчей бумаги.
— Между прочим, — заговорил Лыков, — в семьдесят девятом году с этой бумагой вышла уморительная история. Как-то послали меня в командировку за целлюлозой…
— Алё! — сказал Журавлев. — Давайте не будем. Все-таки рабочее время еще не вышло.
Зашелестели страницы, заскрипели перья, запели карандаши.
Эта история, которая, в сущности, представляет собой вариацию старинной притчи о блудном сыне, хотя и довольно свежую вариацию, началась, как начинаются все такие истории, с чепухи: Вырубов пошел выпить пива.
Впрочем, не совсем так; то, что случилось с Вырубовым вечером 14 апреля, предваряет совсем короткая предыстория, и ее-то как раз следует считать исходным пунктом тех чудесных метаморфоз, которым он подвергался, начиная с 14 апреля; именно накануне Вырубов закончил служебную записку, касающуюся оптимизации бухгалтерского труда, за которой он, не поднимая головы, просидел три педели и в результате был до такой степени утомлен, что наутро у него в глазах стояли огненные круги. К обеду он совершенно расклеился: его то подташнивало, то знобило, а в голове неотвязно звучал какой-то унылый мотив, похожий на вступление к «Иоланте». В конце концов Вырубов решил пойти выпить пива, которое действовало на него животворно, тем более что была пятница, вечер стоял чудесный, домашние уехали на поминки в Каширу… — словом, все в один голос звало его выпить пива.