Губы их, помимо воли, еле слышно что-то бормочут. Они раскачиваются, каждый с головой ушел в себя, для него никого не существует, кроме теней на экране, изнасилованных или насильников, — до того разыгралось воображение.
В финале фильма Элинор, невинной шлюхе, разрешают встать с кровати.
— Душки, — говорит она, — это требуется повторить.
Проектор работает вхолостую, мотор продолжает вращаться, конец ленты трепыхается — шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ.
— Сэм, да выключи же ты его, — говорит Элинор.
Но когда свет зажигается, смотреть друг на друга они не могут.
— А нельзя ли прокрутить фильм еще разок? — спрашивает кто-то.
И снова Элинор стучит в дверь, и снова ее привязывают, растлевают, насилуют и доводят до экстаза.
Но теперь они смотрят фильм вполне трезво, в комнате от их разгорячившихся тел душно, темно, темнота — своего рода бальзам для оргиастических зрелищ. В Олений парк, думает Сэм, в Олений парк Людовика XV свозили красивейших девушек Франции, и там эти девушки для услаждения, разодетые в дивные шелка, раздушенные, в напудренных париках, с налепленными на щеки мушками, пребывали в ожидании, когда придет их черед усладить короля. Вот так Людовик разорял страну, опустошал казну, готовил потоп, а тем временем в его саду летними вечерами девы — прелестные орудия любострастия одного человека, бесстыдное воплощение власти короля — разыгрывали живые картины, изображали в лицах злодеяния того далекого века. В том веке жаждали богатства, чтобы пользоваться его плодами; в нашем — рвутся к власти, чтобы заполучить еще больше власти; власть громоздит пирамиды абстракций, порождающих пушки и проволочные заграждения, эту основу основ для людей у власти, этих королей нашего века, а они на досуге всего-навсего ходят в церковь, любят, как они утверждают, исключительно своих жен и едят исключительно овощи.
Возможно ли, спрашивает себя Сэм, чтобы Росманы, Сперберы, Словоды, когда фильм кончится, все до одного разделись догола и ударились в непотребство — вон как их разобрало. Да нет, ничего такого не случится, он знает: когда проектор уберут, они примутся отпускать шуточки, поедать заготовленные Элинор закуски, накачиваться пивом, и он туда же. И шутки первым начнет отпускать он.
Сэм прав. Фильм заставил его осознать их мелкотравчатость донельзя остро. И пока они — щеки у них разгорелись, глаза чуть не выскакивают из орбит — накидываются на бутерброды с ветчиной, салями и языком, Сэм ну их поддевать.
— Рослин, — окликает он ее, — как там лампа, уже остыла или еще нет?
Рослин не отвечает: она поперхнулась пивом, лицо ее каменеет, и, чтобы ее не подняли на смех, она смеется первой.
— Пап, ну чего ты дергаешься? — спешит вмешаться Элинор.
Начинается обсуждение фильма. Интеллектуалы как-никак, они должны показать, что, хоть и унизились до его уровня, понимают что почем. Кто-то заговаривает об актерах, спор снова разгорается.
— Я отказываюсь понимать, — говорит Луиза, — почему, по-вашему, трудно определить, кто они. Порнографией, как правило, занимаются уголовники и проститутки.
— А вот и нет, рядовая проститутка на такое не пойдет, — не сдается Сэм. — Тут нужен особый склад личности.
— Для такого дела требуются эксгибиционисты, — говорит Элинор.
— Все упирается в экономику, — гнет свою линию Луиза.
— Интересно, что они чувствуют, эти девицы? — вопрошает Рослин. — Мне было их жаль.
— А мне хотелось бы быть оператором, — говорит Алан.
— А мне — Фрэнки, — меланхолически роняет Марвин.