Я вспомнил госпиталь.
— Куда тебя увезли тогда и что потом было?
— Увезли на «губу», в тот же день допросили, после кумекать стали: в штрафбат не гожусь, на лесоповал тоже. Вызвал меня подполковник-юрист, кулаком по столу помолотил, покричал и распорядился отправить в другой госпиталь, в Саратов — долечиваться. Там меня комиссовали. Ксивы выдали — лучших не надо. Домой приехал. Поначалу держался: по утрам хлебный паек, как все, выкупал, на обед супчик варил. Вскорости не выдержал — двинул корешей искать. Пол-Москвы исколесил — никого: или сидят или воюют. В Марьиной роще встретил Макинтоша. Помнишь его?
— Конечно.
— Он тебя тоже помнит. Познакомил меня Макинтош с одним паханом. Тот наколку дал, и стал я жить, как и раньше. Мать враз обо всем догадалась: плакала, ругалась, но и предупредила, когда участковый с расспросами к ней подвалил. На мне к тому времени уже три дела было. Пораскинул я мозгами и понял — сматываться пора. Второй год на Кавказе кантуюсь.
— А дальше… Что дальше будет?
— День прожит, и ладно.
— Не верю, что ты о будущем не думаешь!
Щукин помолчал.
— Васёк то же самое говорил.
Расчесывая волосы, Нинка прислушивалась к нашему разговору.
— Пофартило тебе, — сказал Щукин, заметив, что я взглянул на нее. — Раньше она только «карасей» приголубливала.
— Кого?
Щукин усмехнулся.
— Так мы тех называем, у кого от грошей карманы лопаются. Она их охмуряет, а мы потрошим. Сам небось видел, пока в Сочах был, сколько разной швали на курорте ошивается. Мы стараемся только таких курочить.
— Бросай эти дела…
Я сказал то, о чем подумал еще тогда, когда был один на один с Нинкой, посмотрел Щукину прямо в глаза. Увидел: что-то изменилось в них, а что, не понял. Боясь, что он ответит мне совсем не то, чего я жду, выпалил:
— Они, — я сделал едва заметный кивок, — отпетые люди. Даже Нинка. Неужели ты не заметил, какой она стала, когда выяснилось, что этот… как его… Ландрин засыпался? Бык — дурак, у него в голове одна извилина — тут уж ничего не поделаешь. Таська, наверное, такая же, как и Нинка. Эти, — я перевел взгляд на Веру и Катерину, — может быть, выпутаются, найдут свой путь. А остальные… Была бы моя воля — всех к стенке!
Сказав это, я внутренне похолодел, но Щукин не оборвал меня — лишь желваки перекатывались по его скулам. И я продолжал говорить и говорил, как казалось мне, толково, убедительно.
— Хватит! — вдруг сказал Щукин. — Я же объяснил тебе, что получилось, когда я решил новую жизнь начать. Я вор в законе.
В штрафбате я уже слышал эти слова, знал, что человек, называющий себя вором в законе, чурается любой работы, признает только одно — воровство, грабеж, но постичь умом смысл этой воровской терминологии не мог, и в штрафбате, и сейчас думал: «Бравада, болтовня». Стал возражать Щукину, но он так взглянул на меня, что я вынужден был прикусить язык.
На столе чадила, обволакивая копотью стекло, керосиновая лампа. Молчаливые парни продолжали играть в «очко». Заложив руки за голову, Таська курила, перекатывая папиросу во рту. Вера и Катерина давным-давно приготовили салат, жарили на керогазе яичницу — на огромной черной сковороде шкварчало сало.