— Тоже придурки, — резюмировал Гарик. Словно отвечая ему, душили выдал ещё одну руладу и умиротворённо зачмокал. — Может, пугнуть его? — Кажущийся в подобном положении сигарообразным Гарик слегка пошевелился. — Я как раз новый прикол слышал: подходишь к спящему душили и орёшь ему на ухо: «Стройбат!»…
— Уймись! — одёрнул Семён. — Во-первых, зачем? Он тебе ничего плохого не сделал. А во-вторых, кто потом за ним кучу убирать будет? Ты, что ли? Или деда Нафаню попросишь?
Просить деда Нафаню Гарику явно не хотелось, и разговор опять увял.
От ларька по дорожке мимо собеседников прошлёпала живописная компания: двое побитых жизнью и молью мужиков, явно только с зоны, и прилично — по моде середины девятнадцатого века — одетый призрак. Из карманов двух драных ватников выглядывали горлышки бутылок.
— Не кажется ли вам, господа, что место сие будет достаточно уединённым? — Вычурная манера выражаться никак не вязалась с внешним видом остроносого смуглого брюнета с курчавыми бакенбардами и коротко остриженной головой. Он осторожно, чтобы бутылка не выскользнула из кармана, ткнул пальцем — скудное освещение не помешало Семёну разглядеть наколотый «перстень» — в сторону поразительно уродливой конструкции в ближайшем углу скверика.
Конструкция представляла собой здоровенную бетонную плиту, из центра которой торчали пять толстых арматурин, завязанных сложным, вызывающим сомнительные ассоциации узлом. Композиция работы модного скульптора Эрнста Шемякители «Памяти жертв репрессий за нетрадиционную сексуальную ориентацию». Выкрашенные в зелёный цвет арматурины символизировали ростки свободы, безжалостно скрученные тиранией. Бронзовую табличку какие-то умные люди уже успели уволочь и сдать в металлолом. Семён и сам на неё рассчитывал, но всё руки не доходили, а теперь оставалось лишь надеяться, что быстро поставят новую.
— Мне лично без разницы, как вы понимаете, — ответил призрак, — так что, ежели Михаил Юрьевич не возражает…
— А хрен ли нам разницы, милостивые государи мои? — откликнулся Михаил Юрьевич, не менее коротко стриженый круглолицый коротыш с тонкими усиками. — Александр Сергеевич, душа моя, прошу, располагайтесь!
Он распластал на бетоне толстую газету — рекламную, судя по яркости картинок. Помянутый уселся, аккуратно выставив бутылки на плиту. Примостив рядом свою часть емкостей, усач пристроился на другой угол.
— М-мать! — проворчал Александр Сергеевич. — Стаканы забыли! Козьма, сходи, что ли?
Призрак, кивнув, развернулся и уплыл обратно к ларьку.
— Во! — отметил Гарик, невежливо тыча когтистым пальцем в сторону мужиков. — Живут же люди! А у нас — сплошная работа, чтоб её…
— Кому-то работать, кому-то и отдыхать. Эти, кстати, уже… наотдыхались, — меланхолично отметил Семён, переводя взгляд с мужиков на порхающего в тусклом свете фонаря снежного мотылька. Беззаботное насекомое могло ничего не опасаться — последние лапландские кочующие пауки ушли на Север ещё пару недель назад. Или, если быть точным, почти ничего. — Зато ты летать можешь.
— Это да. — Сосед опять пошевелил чем-то невидимым. — Летать — это, конечно, неплохо. Даже очень. А работать… Разве это — работа для меня? Ты ж понимаешь, Семён! — Он энергично потряс стиснутой в кулак передней лапой. — Дай сигарету.
— На, — сказал Семён бесцветным голосом, подбросив вверх ту, что держал в руках. Гарик поймал сигарету на лету, повертел перед глазами и сунул в пасть, моментально окутавшись облаком дыма.
— Я ещё и не такое могу! — горделиво заявил Гарик и неожиданно сменил тему. — Не, ну ты посмотри вокруг! Романтика, блин, какая! Красота вокруг! Ночь, улица, фонарь… — Он очертил мироздание широким жестом когтя.
— Аптека, — съязвил Семён.
— Какая, нафиг, аптека? Где ты тут аптеку увидел? В «Доме на набережной» ближайшая, кажется. Или за каналом, если напрямик лететь? Не помню…
— Это не я. Это Блок. Поэт такой. Известный.
— Не знаю такого.
— А что ты вообще знаешь? Ни в школе толком не учился, ни рекламы по ящику не смотрел… — пробормотал Семён, по-прежнему не отрывая взгляда от мотылька, порхающего уже над самым горлышком бутылки, валяющейся возле храпящего душили.
— Да ну её, эту школу! Уроки учи, за партой сиди, курить не смей… Что мне там вообще делать? — искренне возмутился Гарик. — У меня ж память эйдетическая, один раз гляну в книгу…