— Все это прекрасно, — сказал Леон, — но у меня какое-то скверное предчувствие. Ночь еще не прошла…
ГЛАВА IV
В гостинице «Черная голова» не было ни одного огонька, даже ворота были заперты.
— Это прямо невиданно! — заметил Леон. — Гостиница, которая в пять минут двенадцатого уже закрыта! А в кафе ведь остались еще посетители, и между ними были коммивояжеры. Эльвира, сердце что-то щемит… Ну, позвоним!
Дверной колокол дал низкую, густую ноту, которая разлилась по всему зданию снизу до верху с гудящим, долго не замирающим звуком. Это как раз подходило к монастырскому виду здания, к впечатлению холода и поста, которое оно навевало.
У Эльвиры болезненно сжалось сердце; что же касается Леона, он имел такой вид, будто читает и прорабатывает режиссерские реплики к проведению пятого действия мрачной трагедии.
— Мы сами виноваты, — сказала Эльвира. — Вот что значит вечно фантазировать!
Леон снова потянул за веревку колокола, и снова торжественный гул разнесся по всему зданию. Лишь когда он совершенно замер, в окошечке передней блеснул огонек и раздался громкий, взбешенный голос.
— Это что такое? — кричал сквозь дверь хозяин трагическим голосом.
— Почти полночь, а вы шумите, точно пруссаки, у дверей тихой и почтенной гостиницы! Ага, я узнал вас! — крикнул он после мгновенного перерыва. — Бродяги-певцы, которые ссорятся с полицией! И вот, извольте видеть, теперь, точно господа, милорды и леди, являются в полночь! Вон отсюда!
— Позвольте вам напомнить, — возразил Леон громким, но дрожащим от волнения голосом, — что я ваш гость, я надлежащим образом записан в книге жильцов, я оставил в гостинице багаж на четыреста франков…
— Вы не можете его получить в этот час! — крикнул в ответ хозяин.
— Моя гостиница — не ночной трактир, не пристанище для воров, ночных распутников, шарманщиков и шарманщиц…
— Скотина! — крикнула ему Эльвира, задетая последним эпитетом.
— Я тре-бу-ю свой ба-гаж! — громко и внушительно проскандировал Леон с ударением на каждом слоге.
— Я не зна-ю ва-ше-го ба-га-жа! — тем же манером отвечал хозяин.
— Вы за-дер-жи-ва-е-те мой ба-гаж? Вы осмелитесь задержать мои вещи?! — крикнул Леон таким голосом, что хозяин, очевидно, счел за лучшее отступить.
— Да кто вы такой? — дипломатично ответил он вопросом на вопрос. — Я не могу вас узнать. Страшно темно…
— Ага! Отлично! Вы все-таки задерживаете мои вещи! — заключил Леон. — Вы за это ответите! Я испорчу вам всю жизнь. Я подам в суд, во все суды, и если во Франции есть правосудие, оно рассудит нас! И еще я из вас сделаю ходячее посмешище! Я сочиню про вас песню, — песню грубую, непристойную, которая сделается у вас здесь народной, которую мальчишки на улицах будут кричать, которую будут выть у ваших ворот в самую полночь!
Голос Леона с каждым оборотом речи все повышался и уже не встречал ответа: неприятель безмолвно отступил, заглохли его шаги, скрылся последний луч фонаря.
Леон обратился к жене, став в героическую позу.
— Эльвира! — торжественно произнес он. — Отныне у меня есть нравственный долг, цель жизни! Я должен уничтожить этого человека, как Эжен Сю уничтожил привратника-швейцара! Приступим к возмездию! Идем в жандармерию!
Он схватил прислоненный к стене ящик с гитарой, и оба с пламенеющими сердцами быстро двинулись по скудно освещенным улицам.
Жандармерия помещалась за телеграфной конторой, в самой глубине обширного двора, который граничил с садами. В этом дальнем и тихом углу мирно почивала вся местная стража общественной безопасности. Немалого труда стоило до нее достучаться и поднять на ноги одного из жандармов. Когда же он очнулся и выслушал, в чем проблема, то сперва помолчал, а затем произнес:
— Это не наше дело.
Ничего больше Леон от него не добился.