При слове «артист» комиссар тотчас надел снятое им при поклоне кепи и принял вид человека, который, сообразив, что его снисходительность зашла слишком далеко, вдруг вспоминает свое положение в обществе и обязанности службы.
— Я занят! Я должен следить за взвешиванием масла! Проходите! — произнес он, придав голосу надлежащую начальственную сухость.
«Проклятый полицейский! » — подумал Леон. — Но позвольте, господин комиссар, — продолжил он вслух, — я уже шесть раз был у вас.
— Представьте вашу бумагу в канцелярию, — перебил полицейский. — Через час или два я посмотрю, в чем дело. А теперь уходите! Я занят!
«Глядишь на масло! — подумал Бертелини. — О, Франция! И для этого ты сделала девяносто третий год! »1
Леон принялся за хлопоты по устройству концерта. Скоро в столовых всех гостиниц и харчевен были положены программы вечера. В конце общего зала «Торжества плуга» появились подмостки. Бертелини снова отправился к комиссару, и того снова не оказалось в полицейском участке.
«Этот комиссар настоящая госпожа Бенуатон, — подумал Бертелини. — Проклятый полицейский! »
Он уже направился назад, как в дверях очутился лицом к лицу с комиссаром.
— Вот, — сказал Леон, — мои документы. Не будете ли столь любезны их проверить? ..
Но комиссар хотел есть и шел обедать.
— Не надо, не надо! Я занят! Давайте свой концерт, — буркнул он и поспешил домой.
— Проклятый полицейский! — воскликнул Леон.
ГЛАВА III
Публики на концерте собралось очень много, и хозяин кафе в этот вечер отлично торговал пивом, но чета Бертелини проработала почти впустую.
Между тем Леон был великолепен. Бархатный костюм на нем так и сиял; одна его манера, особенно шикарная — крутить папироски в перерыве между песнями, — положительно стоила денег; комические места в куплетах он подчеркивал так рельефно, что даже самые заплывшие жиром мозги в Кастель-ле-Гаши могли понять, что именно тут надо засмеяться; наконец, гитара звучало быстро, громко, увлекательно.
Со своей стороны и Эльвира распевала свои романсы и патриотические песни с большим подъемом чем обыкновенно; голос ее разливался широкой волной, ласковой даже для требовательного слуха. И сама она, в роскошном коричневом платье, с модной тогда низкой талией и отсутствием рукавов, обнажавшим руки до самых плеч, с большим красным, провоцирующим цветком, выглядывавшим из-за лифа, была весьма эффектна. Леон все на нее любовался, когда она пела, и повторял про себя в тысячный раз, что его Эльвира — прелестнейшая из женщин. Но, увы, когда Эльвира начала обходить зал с протянутым тамбурином, «золотая молодежь» города Кастель-ле-Гаши холодно от нее отворачивалась. Лишь изредка в тамбурин падала медная монета и, несмотря на поощрение искусства со стороны местного мэра, который, впрочем — и то не сразу!
— расщедрился всего на десять сантимов, весь сбор был меньше одного франка…
Холодная дрожь охватила артистов: перед такой аудиторией моллюсков у самого Аполлона заныло бы сердце. Однако оба Бертелини решили не сдаваться без жаркого боя, и снова запели — еще громче, еще веселее. С еще большей силой зазвенела гитара. Наконец Леон затянул свою лучшую песнь, свою самую эффектную сатиру, свой «великий» номер: «Il а у des honnetes gens partout! »2 . Никогда, кажется, он не пел ее с таким мастерством, но это не пронимало местных моллюсков. Бертелини на всю жизнь сохранил убеждение, что кастельлегашийцы в отношении здравого смысла и музыкального слуха составляют исключение из рода человеческого. «Тупые волы, воры! » — восклицал он.