Хотя всякий раз это происходило по-разному, впечатление всегда было одинаково ужасным. Когда его сестрёнка Франциска умерла через несколько дней после своего появления на свет, он схватил её за крохотную ручку и почувствовал, будто коснулся чего-то неприятного — шершавого дерева или камня.
Хорошо, что удалось под благовидным предлогом сбежать из дома. Ведь сегодня господин Нефе давал ему урок теории. Он должен был также принести с собой «Хорошо темперированный клавир» Баха. Нефе собственноручно снял с него копию. Странно, что эти ноты не были напечатаны...
Он собрал книги. Чего только среди них не было: «Обращение аккорда» Рамо, «Преддверие музыкальной композиции» Зорге, «Истинные принципы гармонии» Кирнбергера... А где же И. Фукс с его «Gradus ad Parnassum»? А, вот где он спрятался, среди других нот.
Нефе стоял посреди отведённой ему в театре студии и не сводил глаз с циферблата огромных напольных часов, на котором при каждом ударе маятника начинал двигаться корабль.
— Хорошо, что ты пришёл раньше всех остальных. Нужно кое-что обсудить. Пора заканчивать уроки теории, а больше мне тебя учить нечему. — Он с усилием повёл плечами. — Луккези уходит в отпуск, и поэтому мне навязали его должность. Поможешь мне?
Мальчик приложил руки к сердцу.
— Хорошо. Тогда ты время от времени на премьерах опер или на концертах будешь играть на клавесине. — Он громко фыркнул. — Должен сразу признать, что это чрезвычайно ответственное дело. Уж не знаю, справишься ты или нет. Но на безрыбье и рак рыба. Далее. На органе ты также продолжишь играть. Что же касается композиторства... — Тут взгляд его стал острым как кинжал. — Во время наших занятий ты кое-как сумел сочинить три сонаты, лучшей из которых является фа минор, но всё равно её крёстные отцы — не только Фильц, Эйхнер, Эдельман, Шуберт и ваш покорный слуга, но даже Гроген, Руст и Стамиц. Ты превосходно запоминаешь чужие произведения, Людвиг ван Бетховен, и потому со спокойной душой воруешь у других. Однако со временем тебе в голову может прийти что-нибудь оригинальное, тому свидетельство эти сонаты. В конце концов, монсеньор всё равно ничего в этом не понимает.
— Неужели монсеньор?.. — испуганно спросил Людвиг.
— Непременно. Ты немедленно отправишься домой и будешь до посинения исправлять свои три убогих сочинения. И посвятишь ты их монсеньору, текст я тебе уже набросал. И чтоб никаких жирных пятен на нотах. — Нефе сделал паузу и не терпящим возражений тоном продолжил: — Вынужден сказать тебе горькую правду. Ты, наверное, и сам уже понял, что твой отец утопил свой голос в акцизной водке. Не будем причитать по этому поводу, изменить ничего нельзя, так или иначе его скоро отправят на пенсию. Придётся тебе позаботиться о матери и братьях.
— Мне? Каким образом?..
— Увидишь. Передай матери привет, и всего тебе наилучшего, мой мальчик. Как, ты ещё здесь? А ну-ка немедленно убирайся отсюда!
Через несколько месяцев монсеньор принимал высоких гостей и выразил желание устроить для них в Национальном театре гала-представление оперы.
На репетиции господин Нефе никому не давал спуску. Примадонна мадам Саломон в истерике убежала со сцены. Даже у Фридерики Флиттнер слёзы ручьём текли по щекам. Один-единственный звук литавр он заставил повторить сорок раз и в ярости назначил новую репетицию за три часа до премьеры.
Но и тогда его настроение не улучшилось, к тому же актёры постоянно лязгали зубами. Действие оперы происходило в озарённом солнцем летнем саду, но сцену продувало насквозь, ибо снаружи, как и полагается в середине февраля, стоял лютый мороз.
Людвигу было отрадно сознавать, что он может спрятаться за своим клавесином. Пока ещё его никто ни в чём не упрекнул, и весь этот словно сотканный из света и музыки мир увлекал и манил его. Можно было хоть на пару часов забыть о всегда царившем в доме полумраке. Он читал ноты, переводя их на клавесине в аккорды и пассажи.
— Заканчивайте, господин Нефе. — В зал вошёл обер-гофмейстер граф Зальм-Рейфершайд. — Публика уже ждёт, а сиятельные особы вот-вот встанут из-за стола.
— Я бы прервал репетицию, граф Зальм, — покорно кивнул Нефе, — но, к сожалению, месье Людвиг ван Бетховен не обращает на меня ни малейшего внимания. Дирижёр для него — ничто. Может, вы всё-таки соизволите оторваться от клавесина, ван Бетховен?
Людвиг убрал руки с клавиш.
— А теперь будьте так добры встать!
Людвиг медленно поднялся.
— Что у вас за вид? — Христиан Готтлиб Нефе прищурился. — Разве вы не знаете, что сегодня всем придворным музыкантам положено надеть парадные костюмы? Как только у вас хватило смелости прийти сюда? Где ваш фрак цвета морской волны и позолоченная шпага?
Людвиг не понял ни одного слова.