— Концерт ля мажор Моцарта. Какой же ты всё-таки варвар!
Людвиг конвульсивно дёрнулся. Он вдруг почувствовал неприязнь и даже вражду к Ровантини. И если уж быть до конца справедливым, к этой музыке тоже...
Явно привлечённая звуками, в лавку вошла женщина и купила хлеба. Следом тут же появилась новая покупательница, затем ещё одна.
Наконец на какое-то мгновение они остались одни.
— Дядюшка Франц!..
— Чего тебе опять? — недовольный тем, что ему помешали играть, откликнулся Ровантини.
— Это такая музыка, она словно с неба льётся... А мы под неё хлеб и сайки продаём, звеним штюберами и грошами...
— Ты прав, Людвиг. — Ровантини тут же прекратил играть. — Можешь меня теперь тоже назвать варваром. Но знаешь, стоит мне извлечь из скрипки первые звуки, как я забываю обо всём на свете. А тут ещё жар. Он у меня каждый вечер. — Он со свистом рассёк воздух смычком. — Но я хотел заманить к тебе в лавку ещё несколько жирных крыс и мышей. И я не просто сыграю, но ещё и спою, ибо это моё собственное сочинение.
Новый приступ кашля сотряс его тело, лоб покрылся бисеринками пота, щёки запали. Он прочистил горло и чуть дрогнувшим голосом сказал:
— Текст написал поэт Хёльти в день, когда врач вынес ему приговор. Вскоре он умер от чахотки. Внимание, Людвиг, приготовь свои жалкие остатки хлеба и булок.
Грустные глаза скрипача вновь засверкали. Он рывком поднял скрипку к подбородку и запел:
Ровантини прошёлся вокруг лавки танцующей походкой.
— Ты только посмотри, Людвиг, они же сюда валом повалили.
По его лицу расплылась довольная улыбка.
Свечи они не зажигали. Ветер разогнал тучи, и из окон открывалась великолепная картина звёздной ночи. На небосводе появилась луна, залившая крыши молочно-белым светом и окутавшая мансарды таинственно мерцающим покровом. В окне отчётливо выделялись две тени — большая и маленькая.
— Почему ты вдруг так погрустнел, дядюшка Франц? Может, у тебя несчастная любовь?
— Что ты об этом знаешь?
— Я? Да меня уже сосватали за Цецилию Фишер, но я вообще не хочу жениться. Я ведь урод, и ни одна женщина не сможет меня полюбить.
Ровантини искоса взглянул на мальчика. Лунный свет паутиной оплёл его покрытый оспинами лоб и упрямо сжатый рот. Над головой его маленького друга, изливавшего ему сейчас душу, словно возник ореол одиночества.
Тут Ровантини сам ощутил странное беспокойство, будто вот-вот должно было произойти какое-то очень важное событие. Он вспомнил людей, на чьих щеках в преддверии смерти выступали красные пятна. А сами они ещё ни о чём не догадывались.
Нет, у него всё же совсем другой случай. Смерть пока ещё вроде бы обходит его стороной. Из соседней комнаты донеслись голоса и похожий на звон серебряных колокольчиков девичий смех. Стоит ли ему сейчас говорить с Людвигом об одолевавших его страстях. Вряд ли мальчик что-либо поймёт.
— Пойми, Людвиг, не важно, красивы мы или уродливы, — женщины всё равно будут нас любить, а без любви к ним ничего великого не свершить.