Клавдий подался вперед, хотел сказать что-то, но задохнулся, провел рукой по рту, взялся за лоб, потом опять за губы. Отвращение и страх изобразились на лице его.
— Да… — в волнении проговорил, наконец, он. — Вот что!.. Но ты не виновата, конечно, в этом… — добавил он, опомнившись и подходя к ней. — Да будет мир с тобой, бедная!.. Только все-таки не говори никому здесь, что ты дочь Иуды. Это имя ненавистно всем!
Старуха хлестнула себя рукой по колену и, в ответ на гневный порыв ее, что-то глухо пророкотало вдали. Деревья умолкли.
— Люди — собаки! — сказала старуха. — Они бросаются рвать, не разузнав ничего. Иешуа — ваш Бог… Ты веришь в своего Бога, грек? — вдруг спросила она, стиснув зубы и подымаясь.
— Верую и исповедую! — вдохновенно откликнулся Клавдий, простирая руку к небу. — Он истинный и единый Бог наш! Но ты, сама ты, видела Христа? Говорила с Ним? Расскажи мне о Нем и отдам тебе последнее, все, что имею!!
То, о чем давно мечтал Клавдий, исполнилось: он встретил, наконец, человека, видевшего Христа.
Полные злобы слова застыли, не вылетев изо рта старухи; тяжело дыша, она несколько времени молча жгла Клавдия углями глаз.
— Да видела их всех… расскажу! Но сперва прочитай, что написал ты.
— Хорошо… изволь… давай сядем здесь… — заторопился Клавдий, усаживаясь на скамью; рядом с ним старуха не села и опять опустилась слегка поодаль на землю.
Подобие смерча из лепестков роз завертелось вблизи старухи; порыв ветра швырнул их затем в листву деревьев и чуть не вырвал свиток из рук Клавдия. Грек удержал его.
— Разве можно не верить в Него? — горячо сказал он. — Он — это любовь! Значит, ты не знаешь чудеса Его: то, что Он творил — никто не творил и не сотворит никогда.
И грек внятно прочел об излечении слуги центуриона, тещи Петра и бесноватых.
Солнце уже касалось моря; багровые лучи его, вырвавшись, как в окно, из разрыва свинцовой тучи, облегшей почти все небо, словно кровью обливали перекошенное усмешкой лицо старухи; на казавшихся слепыми зрачках ее стояли мутно-красные блики; руки ее крепко сжимали острые кости колен; она покачивалась, будто все собираясь поклониться кому-то и не выполняя этого.
Что-то холодное налегло на сердце Клавдия от вида воплотившейся злобы.
— Чудес много творят волхвы Мицраима и Бабеля, — бросила ответ старуха. — И еще больше лгут об этих чудесах глупцы!
Гул опять раскатился над землей. Словно распалась где-то гора и незримые силы, заключенные в ней, ринулись в пространство. День разом погас, словно задуло его. Наступила ночь. И во тьме, в воздухе и в вершинах деревьев завязалась яростная борьба; на сидевших в саду посыпались листья и ветки. Разбуженное море грозно окрикнуло ссорившихся и вал прибоя с грохотом разбился о берег.
— Пойдем в дом, — сказал, вставая, Клавдий, — будет буря — и уже ночь совсем.
Старуха жадно втянула в себя похолодевший воздух.
— Я рада грозе. Хорошо!.. Жжет в груди у меня: слишком долго Иегова заставил меня дышать вместе с людьми. Рассказывай, что ты написал об отце моем! — добавила она.
Фигуры их еле различались во тьме и, казалось, царица отдает приказ рабу своему.
Сквозь стену ветвей блеснула молния и удар грома поколебал воздух.
— Пойдем в дом, — проговорил Клавдий, собираясь уйти и притрагиваясь к плечу старухи.