Ведь я — единственный, кто работает в ООН.
Пусть они того и не знают. Для меня, впрочем, это не имеет никакого значения. Я придерживаю двери, ведущие в зал заседаний. С той стороны — чаша зала и вспышки фотокорреспондентов. Здесь — полумрак, тишина и коридор, заполненный не совсем людьми. Полубогами.
Мимо меня идут повелители мира.
Вот шагает в своем идиотском балахоне Каддафи. Неподалеку, стараясь с ним не столкнуться, Браун. Хитрый англичанин делает вид, будто они не знакомы с ливийцем. Прошли. Теперь я вижу здоровенного рыжего детину со счастливым и веснушчатым лицом идиота. Пари держу, австралиец.
Доброго денька, босс, — говорю я ему, широко осклабившись.
Он расцветает. Все они, в сущности, большие напуганные дети, которые понятия не имеют, что делать с этим сраным миром, которым они, по стечению обстоятельств, повелевают. Так что их нужно подбодрить и утешить. Капелька дома, что может быть лучше? Я думаю об этом и едва успеваю придержать дверь для немки. Она новенькая, фамилия, что ли, Меркель.
Доброе утро, — говорю я ей.
Прекрасно выглядите, — вру я.
Ведь выглядит она, прямо скажем, ничуть не лучше, чем телевидение ГДР, откуда эта самая Меркель родом. Но немцы народ доверчивый. Она довольно кивает, поправляет то, что должно было быть прической, и выходит в зал.
Удачного дня, мадам канцлер, — говорю я ей вслед.
За ней широким шагом — что вообще многим людям малого роста свойственно, — поспевает президент Дмитрий Медведев. Доброго утра, господин президент, приветствую его я. Привет, земляк, корректно, но дружелюбно — как их, президентов, учат, — приветствует он меня. Я не совсем ваш земляк, говорю я. Я из Молдавии, добавляю я. Ничего, все равно земляк, с отеческой улыбкой говорит премьер Путин, который догоняет своего коллегу. После чего добавляет:
Мы ведь все представляем один и тот же, по сути, народ…
Ведь распад СССР был глобальной геополитической катастрофой своего времени, — горько повторяет он свои телевизионные выступления, и у меня на секунду возникает ощущение, что уж этот–то выделяется на фоне своих пластмассовых коллег.
Так точно, господин президент, — говорю я.
Не так ли? — добавляет он, и ощущение пропадает.
Я жму руку Владимиру Путину, и Саркози, следующий за ним, и не желающий отставать — у нас в кулуарах поговаривали, будто француз ужасно завидует популярности Путина, — тоже хватает меня за кисть.
Бон жур, мосье президент, — говорю я в нос.
Привет, — говорит он с восторгом.
Французы обожают, когда вы — к месту, или не к месту, — вставляете в речь хоть пару слов на французском. Они ужасные шовинисты, эти французы. Именно поэтому они и придумали свободу, равенство и братство. Чтобы комплекс вины не мучил. За Саркози следует эта его, новенькая. Рослая девица в шляпе. Я низко склоняю голову, и восторженно округлив глаза, расплываюсь в улыбке. Саркози счастлив. Облизывайтесь, глядя на задницу жены француза, и он простит вам все. Самое главное, — это дает ему возможность открыто облизываться, глядя на задницу вашей жены. Я давно это заметил.
Правда, я холост.
После француза проходят еще несколько американцев. Они немного не в своей тарелке. Ведь это выездное заседание, и, стало быть, они не у себя дома, в Нью — Йорке. Хотя я, если бы был антиглобалистом, непременно напомнил им о том, что Нью — Йорк это не их дом. Там жило несчастное племя индейцев, которых выгнали с их земель, дав взамен одеяло и пару бутылок виски. Одеяло было заражено тифом. Бизнес по–американски, добавил бы я. При условии, конечно, что я был бы антиглобалистом. Но они у меня ничего, кроме отвращения не вызывают. Антиглобалисты это дешевые буржуазные дешевки, нанятые капиталистами всего мира для того, чтобы создавать видимость борьбы.
В мире умирают от голода 10 миллионов человек ежегодно, а они борются за права голубых, песцов и индонезийских сверчков.