В обугленной светелке отчаянно звучит срывающийся девичий голос:
— Возьми меня с собой!.. Возьми!..
Эта та самая девка, которую Андрей видел у нового княжеского дома. Светлые слезы льются у нее из глаз, губы дрожат.
— С собой возьми!..
Перед ней, заложив руки за пояс, стоит смущенный Никола.
— Да чего ты, Маруся, ей-богу, говоришь-то?.. — невнятно оправдывается он. — Сама знаешь, не могу я. Все мужики, а ты с ними… И не венчаны мы.
— Обманул! Говорил — любишь, а сам обман-у-у-л!.. — Девка разражается рыданиями и, закрыв лицо руками, отходит в черный, закопченный угол.
— Уходят же все, — продолжает мастеровой, — куда ж я без них?
Она смотрит на мастера взглядом, полным гневной обиды, и бросается к нему на грудь:
— А я? Я как же?! Оставляешь меня?
Мастер кладет ей на плечи свои загорелые руки, гладит, успокаивает:
— Маруся ты, Маруся… Не могу же я… Да и что я делать-то здесь буду?
— Мало работы, что ли?
— Мне по камню работу надо… Вот глупая, — голос мастера звучит тихо, ласково.
— Печи будешь класть, — говорит девка, не отрывая лица от его груди и мало-помалу успокаиваясь.
— Привык я с ними… Они ведь меня и научили ремеслу-то… Как же я без них? Вон смотри, вся сажей перемазалась… Ну? Чего ты?..
— Все равно теперь… — Девка трется мокрым носом о его рубаху.
— Маруся ты, Маруся…
Закрыв глаза, она поднимает лицо, и ее губы размыкаются навстречу поцелую.
Словно снег, скрипит под их ногами черный обуглившийся пол.
День клонится к вечеру. Около прокопченного пожаром сарая Андрей с Даниилом разбирают зачаженные иконы. За стеной, в конюшне, тяжело переступают с ноги на ногу кони.
Мимо по дороге идут мастера. Идут в Звенигород. Они кричат что-то веселое, машут руками, прощаясь, и их белые рубахи мелькают сквозь печальные останки сгоревших хором.