— Для вас — это вчера.
— Ах да! У меня все в голове перемешалось за последние дни… На то есть причины… Это что же, начало процессии?
— Нет, она движется уже около часа.
— И надолго она рассчитана?
— Еще часа на два. Почему вы вздыхаете?
— Хотелось бы увидеть все до конца.
— Что же вам мешает?
— Мне надо скоро уходить.
— У вас что, дела?
Клейтон ответил не сразу.
— Да. — Потом помолчал и спросил: — А кто эти люди вон в том красивом павильоне?
— Это императорская фамилия и августейшие гости из разных стран.
— А там кто, в соседних павильонах справа и слева?
— Справа — послы со своими семьями и свитами; слева — тоже иностранцы, но частные лица.
— Позвольте, мне кажется…
Бум! — снова колокол сквозь вой метели. Половина четвертого. Открылась дверь, вошли губернатор и жена Клейтона с ребенком, уже в трауре. Она бросилась мужу на шею с таким плачем, что я, не в силах этого вынести, ушел в спальню и притворил дверь. Я ждал, ждал, ждал, слушая, как поскрипывают оконные рамы и неистовствует ветер. Мне казалось, что так прошло очень много времени, потом в комнате рядом зашуршали, задвигались: я понял, что это пришли священник и шериф с конвойными. Кто-то с Кем-то разговаривал вполголоса, потом разговор смолк, и я услышал молитву, прерываемую рыданиями, и, наконец, тяжелые шаги — это уводили Клейтона на казнь. И внезапно веселый голосок ребенка:
— Что ж ты плачешь, мамочка? Ведь папа с нами, и мы все едем домой!
Дверь захлопнулась; ушли. Мне было стыдно: из всех друзей этого человека, только что ушедшего на смерть, я оказался единственным, у кого не хватило воли и смелости. Я шагнул в приемную. Нет, я буду мужчиной, я тоже пойду с ними! Но свою натуру не переделаешь, от нас это не зависит. И я не пошел.
Я нервно слонялся по комнате, потом подошел к окну, притягиваемый тем магнетизмом, который исходит от всего, что пугает, и, тихонько подняв раму, выглянул во двор. В ярком свете электрических фонарей я увидел считанных свидетелей; жену, рыдающую на груди губернатора; осужденного — уже в черном колпаке, стоящего под виселицей с петлей на шее и со связанными руками; рядом с ним шерифа, готового подать знак, а напротив него — священника с обнаженной головой и евангелием в руке.
— Я есмь воскресение и жизнь…
Я отшатнулся. Я не мог слушать, не мог смотреть. Я не знал, куда идти, что делать. Ничего нe соображая, я машинально заглянул и телеэлектроскоп и увидел Пекин, коронационное шествие. А в следующий миг я уже высунулся в окно и, задыхаясь и ловя ртом воздух, пытался заговорить, но не мог; я понимал, как важно то, что я должен сейчас крикнуть, и именно поэтому не в силах был произнести ни звука. Священник — да, тот имел голос, а я, когда мне это было так необходимо…
— И да смилуется господь над душой твоею. Аминь.