Я еще раз взглянула на сервант, поняла, что стоять ему здесь и стоять, и пошла на кухню. Может быть, тут это ощущение неуюта, ощущение тревоги оставит меня? Обычно стоило мне переступить порог моего «белого царства», как прозвал кухню Саша, и я успокаивалась, все дневные заботы и даже неприятности как бы отходили на задний план.
Все стояло на своих привычных местах: стол, стулья, вдоль стены — белые шкафчики, наверху — полки. Стены отделаны белым кафелем. В тишине слышно, как урчит белый холодильник.
Спустя минуту все мои эмалированные кастрюли очутились в бачке для кипячения. Налила воды в бак и остановилась посреди кухни. Что я собиралась делать? На глаза попался коробок с содой. Зажгла газ, насыпала соды в бачок, поставила на плиту.
Однако работа не успокаивала. Откуда исходит это беспокойство? Из воздуха, которым я дышу? От привычных вещей, которые притаились и давят на меня со всех сторон?
И постепенно я начинаю понимать: беспокойство во мне самой. Оно преследует меня с первого момента встречи со Славиком. Он прав: во всем надо разобраться. Вспомнить все от начала и до конца, до малейших подробностей, на которые в то время мы не обратили достаточного внимания. Потому что все было очень сложно. Ведь фашисты не только истребляли людей. У них были и другие цели: отравлять души, особенно юные.
Снимаю с вешалки пальто, обуваюсь. Вспомнила, что на кухне включен газ, захожу, ставлю на двадцать минут таймер, приоткрываю дверь, где работают сыновья.
— Зазвенит таймер — выключите газ.
Саша поднимает глаза от книги.
— Ты нас покидаешь?
— Ненадолго.
Я не слышу, какие слова говорит он мне вслед, догадываюсь, выражает недовольство. Сыновья давно привыкли, что выходной день я провожу с ними.
Горит кнопка лифта, значит, занято. Не могу дождаться и быстро спускаюсь по лестнице. Когда я вышла из подъезда, было пасмурно, солнце спряталось за тучу, вот-вот хлынет дождь. Не могу ждать троллейбуса, быстро пересекаю площадь Победы, направляясь к стоянке такси.
Пламенеют тюльпаны вокруг обелиска. У подножия лежат венки с красными лентами, цветы. Много цветов. А над обелиском поднялся, взлетел ввысь орден «Победа». Открываю дверку машины, сажусь рядом с шофером.
— Куда поедем? — спрашивает он, трогаясь с места.
— На Грушовку.
Шофер удивленно смотрит на меня.
— Микрорайон имени Розы Люксембург, — поправляюсь я. — Поедем через товарную станцию.
В самом деле, откуда молодому таксисту знать, что в Минске когда-то была окраина, поселок с поэтическим для меня названием Грушовка, где прошло мое детство. Ему нужно знать, как называется этот район сегодня и как туда проехать кратчайшим путем, особенно если человек торопится.
— Остановитесь, — прошу я таксиста. Расплатилась и пошла назад — где-то здесь должна быть Грушовская улица, которая тянулась до самого города. На углу небольшой деревянный дом прячется за старыми грушами. Да это она, Грушовская. Частные домики утопают в садах. Та улица, что сохранилась в моей памяти, казалась мне намного шире этой. Иду по ней, сворачиваю налево, на Парашютную. Ищу глазами магазин, он стоял вот здесь, слева, недалеко от Грушовской. Магазина нет. На его месте жилой дом. Парашютную пересекает улица Папанина, за ней начинается сквер. За сквером, параллельно улице Папанина, улица Декабристов. Здесь я жила. Улица осталась, домов уже давно нет. На их месте шумят старые клены, липы, березы. Деревья поднялись высоко, выше домов, что здесь стояли. Дома были двухэтажные, обшитые тесом, покрашенные коричневой краской.
Я прямо поражена, до чего стала узкой улица моего детства. Напротив того места, где стоял мой дом, — булочная. В войну ее не было. Двое мальчишек прицепили к своим трехколесным велосипедам кузов старой детской автомашины и тащут ее на буксире. Работают. На сквере гуляют мамы с детьми. Детям разрешили побегать. И они бегают по зеленой траве, прячутся за двумя небольшими зелеными бугорками, подают голоса оттуда: «Ку-ку!» Подхожу ближе: два зеленых бугра — это два бункера. Низкие квадратные бойницы с четырьмя круглыми отверстиями. Бункеры немцы построили, когда нас уже выселили из поселка.
Оглядываюсь, что же тут осталось, кроме узкой улицы, казавшейся мне тогда широким проспектом? Шумят деревья, переговариваются между собой. А у меня сердце сжимается от щемящей боли…
Я не люблю вспоминать о войне. Но когда наступает ненастье, небо заволакивают тучи и на землю начинают падать бесконечные дожди, я теряю покой под тяжестью воспоминаний. И мне кажется, что всю войну моросил дождь, шел снег, стояла промозглая погода, низко над землей ползли темные облака, цепляясь за руины сожженных домов, и пронзительно свистел ветер.