Эти двое наказаны: она за то, что отказалась принять оказанную ей честь служить Властителю, он за то, что ударил его воина. Этот же, – сухая рука небрежно указала на Хан-Шэ, – всего лишь оттолкнул слугу Властителя. Поэтому волей Его и Именем Его я оставляю ему жизнь, – по толпе снова пронёсся вздох, – но левая рука нечестивца, та самая, которой он посмел коснуться одного из моих воинов, будет отделена от тела. Давай!
Последнее относилось к воину, стоявшему у импровизированной плахи. Тот не медлил с исполнением приказа господина. Клинок с лёгким шорохом вышел из ножен, описал в воздухе сверкающую стремительную дугу и упал на запястье распростёртого на песке перед деревянным обломком человека.
Раздался резкий металлический звон, как будто удар исполинского гонга. Воин-палач отлетел назад, с изумлением уставившись на то, что осталось у него в руке. Лезвие клинка выплавилось в том месте, где меч коснулся запястья Хан-Шэ, капли расплавленного металла с шипением падали на мокрый песок, а весь меч оплыл и утратил форму, словно был сделан из мягкого воска. Воинов разбросало в разные стороны, у хищнолицего от изумления – вероятно, самого большого за всю его жизнь, – отпала челюсть, открывая редкие гнилые зубы.
Хан-Шэ медленно поднялся, отряхивая песок, подошёл к одетому в чёрное и так же не спеша взял его за горло. Всё тело Вышедшего-из-Леса обливало голубовато-алое сияние, чётко повторяющее все контуры и линии фигуры, как будто он находился в сверкающем коконе. На этот раз человек не позволял эмоциям взять над ним верх – ведь именно это подвело его и дало возможность врагам одержать над ним пусть временную, но всё-таки победу. Теперь Хан-Шэ действовал уже абсолютно хладнокровно. Когда он ещё шёл, с борта ладьи сорвалась вторая стрела, пущенная точно ему в голову. Но, не долетев пяди до лица человека, стрела вспыхнула в воздухе и осыпалась на песок невесомым пеплом. После этого и на корабле все застыли в полном оцепенении.
А Хан-Шэ внимательно посмотрел в лицо чёрному и тихо, но очень внятно произнёс:
– А теперь вели своим псам немедленно вернуть этим людям всё, что вы у них взяли – прежде всего пленников. После этого вы забудете сюда дорогу и никогда больше, слышишь, ни-ког-да, не осмелитесь даже просто приблизиться к этому месту. Иначе… – и Хан-Шэ повернулся к кораблю и вытянул вперёд левую руку с браслетом на запястье – с браслетом из неведомого металла, шириной в два пальца и с изображениями ветвящихся молний. Ту самую руку, которую только что безуспешно пытались отрубить.
С пальцев сорвалась сверкающая молния и ударила в мачту. Парус вспыхнул, мачта треснула и рухнула за борт, ломая ограждение палубы. Поднявшиеся было и взявшиеся за мечи воины снова распростёрлись на песке, уткнувшись в него лицами и не смея поднять глаза. Хищнолицый побледнел так, что сравнялся цветом лица со своей собственной жидкой сединой. Единственное, что он смог сделать, это судорожно сглотнуть (жёсткие пальцы по-прежнему сжимали горло) и кивнуть. А Хан-Шэ повернулся к замершей в немом изумлении (к которому примешивалась значительная доля благоговейного страха) толпе Детей Леса и веско произнёс:
– Дети Леса и Реки, никто не причинит вам зла!
* * *
…Грудь корабля раздвигала бурую воду с негромким шорохом, напоминавшим тихий стон, словно Река жаловалось кому-то неведомому на причиняемую ей деревянным существом боль. Полог ночи наполняли звуки Леса, вопли его обитателей – пожираемых – и плотоядное урчание – пожирающих. Вечный круговорот жизни и смерти, рождения и гибели…
Человек стоял на носу, у самой шеи звероголового чудища-украшения и смотрел во тьму невидящими глазами. Мысли его были далеко-далеко, вдали от Реки и Леса, и вообще от всего этого Мира со всеми его бедами и заботами.