— Рабы — чего? — изумился профессор.
— Своих неразвитых чувств! — повторил ребенок совершенно сознательно. — Так всегда говорит Кассиний.
«О, Господи! Что выйдет из этой девочки через десять лет?» — с невольным страхом подумал отец.
— Няня никогда не видала Селии? — спросил он.
— Н-нет! — обиженным голосом решительно отвечала Майя. — Ни Селии, ни Кассиния! Как она может?.. Ведь у нее нет всех глаз, она, как все другие люди, ничего не видит. Ни их, ни того, кого они за собой спрячут, — вот, как меня сегодня закрыл Кассиний! Ничего, ничего решительно такого… Кроме вот простых, твердых вещей, которые можно взять в руки…
И Майя презрительно тыкала пальчиком в стол, в стулья.
— Ты, папочка, гораздо больше видишь! — убежденно прибавила она. — Кассиний говорит, что это у нас в семье: что мама была такая же, как я, и что ты сам, когда был маленький, много мог видеть… только забыл!..
— В самом деле?., быть может! — задумчиво проговорил Ринарди.
— Да, да! Наверное! — подтвердила Майя. — И знаешь…
Она подошла к нему ближе и таинственно прошептала:
— Если ты будешь работать, по-прежнему слушаясь его, — он говорит, что твои глаза и уши могут снова открыться…
— Кассиний сказал это? — вскричал Ринарди.
Майя утвердительно кивнула головой.
Отец поднял и прижал ее к своей груди:
— О! Дай Бог, чтобы это была правда!
И точно: с течением лет обещанию Майи суждено было сбываться все шире и определенней. По мере того, как научные занятия профессора Ринарди шли вперед, медленно, но постоянно преуспевая, духовные способности его развивались сильней, и ему открывались дотоле неведомые, необъятные горизонты… Средства и силы его умножались и крепли по мере того, как задача его расширялась; но зато и достижение желанных целей уходило все дальше, со всяким днем, казалось, становилось неуловимей. Беспрерывно увлекаемый удачей то в одной, то в другой подробности, он то и дело отвлекался от главной задачи; заинтересованный, как истинный идеалист, влюбленный в силу знания, а не в успех его практических приложений, он гнался за частными явлениями, а их было столько, что целого он никак не успевал охватить. А время между тем убегало; другие, более практичные изыскатели не дремали: Эдисон с многочисленной плеядой своих предшественников и последователей то и дело предвосхищали его замыслы. Судьба словно дразнила его надеждой, в самую минуту ее исполнения вдруг вырывая у него конечный успех, чтобы им потешить других. Но это не отымало у него бодрости, напротив: частные и, как ему казалось, неудовлетворительные успехи сил электричества, применений телефона, фонографа и прочих изобретений нашего плодовитого века еще сильнее разжигали его стремления полнее приложить их ко благу человечества, упрочить применение их, развить их действия до возможного совершенства.
Ему все хотелось довести каждый открывавшийся ему проблеск до полного, яркого, всестороннего света, а не тратить искр по мелочам.
— Все это добрые лучи! — говорил он. — Они ослепят каждого работника во мраке нашего неведения, именуемого наукой, но не облагодетельствуют мира, как облагодетельствовало бы его открытие источника всемирной силы, света неугасимого, — великой души вселенной, коей все движется, и все держится, и все живет!..
— Ринарди разыскивает начало начал! Animus mundi, — великую причину бытия — не только постичь, но и полонить желает! — смеялись немногие, сохранившие сношения с чудаком или память о нем.
Другие решили проще:
— Да, бедняга рехнулся!.. Ум за разум зашел! Но всего печальнее, что он и дочь свою с ума свел!
— Ну, с этим можно и не согласиться! — протестовали знавшие дело ближе. — Скорее она отца с ума сводит. Эта несчастная девушка окончательно безумная!.. Она вечно окружена какими-то духами, оборотнями, кикиморами… Воспитана каким-то невидимкой-колдуном или домовым! Летает на какие-то шабаши… Совсем самодурка юродивая!