— Да ты верхонкой! — укоризненно говорит ему Милитина и смеются мужики.
Степенно и молчаливо садятся есть. Степан рушит большими ломтями ковригу и густо солит свой кусок крупной влажной солью. Иннокентий пробует похлебку, облизывает ложку и довольно мычит.
— Как без маслица-то похлебка? — лукаво спрашивает Милитина. Иннокентий игриво смотрит на нее.
— Да с маслом бы гораздо лучше!.. — Но глаза его искрятся довольством.
— Ешьте! — угрюмо останавливает их Степан. И все молча начинают есть.
Догорает костер, звонко распадаясь на маленькие золотые угольки. Плескается река. На той стороне хлюпается в воде стая каких-то птиц.
Клим зорко присматривается к ним и, откладывая ненадолго ложку, говорит:
— К ужину я, братки, уток добуду!..
Было время веселого сплава. Проходили грузные паузки, спеша на низ. Плыли большие с брезентовыми или дощатыми каютами шитики. Перекликались — такие сочные и ясные на воде — голоса. Иной раз разудало играла гармоника. С паузков у шитиков окликали Верхотуровых и шутили на счет Милитины.
— Эй! — кричал какой-нибудь сплавщик: — Бабочка, бросай своих мужиков! Ты погляди какие мы! Московские! Иди на паузок...
Милитина скалила зубы и бойко отшучивалась.
Иной раз с паузков шутили по-нехорошему. Тогда Клим, под громкий хохот Иннокентия и пренебрежительную молчаливость Степана начинал громко ругаться.
— Чувырло ты этакое!.. — кричал он: — Ладно, что ты далеко, а то я тебе наклал бы по шее, запомнил бы ты!..
Милитина, притихнув, украдкой наблюдала за парнем. И у нее чуть-чуть розовели уши, неприкрытые, по-бабьи, платком...
Мимоходом, словно невзначай, слово за словом, узнали Верхотуровы всю нехитростную жизнь женщины. И то, что при большой семье, да малосильной, в родной деревушке пришлось ей чрез силу работать. И то, как уходила она работать в сроку, думая, что этим облегчит жизнь семьи. Все это было такое знакомое и привычное Верхотуровым. И они скалили зубы, шутили и поддразнивали Милитину.
— Тебе бы, девка, мужика хорошего! — щуря глаза, хитро сказал Иннокентий: — Защиту, значить, по бабьему твоему делу!
— От мужика много ли корысти! — вскинулась Милитина и отчего-то густо покраснела.
— Знаешь, мол, это дело? — хихикнул Иннокентий. Клим, насторожившись, впился глазами в смутившуюся женщину.
Милитина рванула платок на голове и отвернулась в сторону.
— Э-э! матушка! — подмигнул ей Иннокентий: — Убила ты, однако, на своем веку бобра!.. Ты не от мужа ли беглая?
— А коли бы так? — повернула к нему гневное лицо свое Милитина: — Тебе-то какая забота?
— Мне что! — засмеялся Иннокентий: — Оно, может, и лучше, что ты беглая!