Здравый смысл говорит мне, что лучше бы тебя прикончить, пока есть возможность. А вот чувства, о которых ты отзываешься столь неуважительно, твердят обратное.
И беспечную самоуверенность Зверя словно сдуло порывом соленого ветра. Вместо азиатской холодности искреннее недоумение:
– Как это?
– Снова на буровой. – Гот закатил глаза. – Почему-то именно здесь тебя начинают одолевать морально-этические вопросы. Сначала: зачем я дожидаюсь бластофита. Теперь: как я могу по-человечески относиться к такой твари, как ты. Да, может, мне тебя жалко. Ты ведь действительно все вокруг воспринимаешь мозгами, а их у тебя негусто. Это как жить надо, чтобы так рассуждать научиться?
– Лучше многих.
– Я вижу. – Дитрих махнул рукой и выбрался на палубу. – Заправляй машину, нам домой пора. Это тебе на губе двое суток прохлаждаться, а мне работать надо. И, кстати, по дороге обговорим версию для Улы. Она ведь обязательно спросит.
Ула утащила Гота к камбузу сразу после отбоя. Усадила на скамейку и сама села рядом.
– Ну что? – спросила с любопытством. Без особой тревоги. Ясно было, что ничего страшного не случилось. Вдвоем улетели, вдвоем прилетели, спокойно занялись делами. Дитрих сказал, конечно, что с завтрашнего дня Зверю предстоит двое суток гауптвахты, но это за безобразную выходку в ангаре. А так все в порядке, – Ты узнал, кто он?
Гот смотрел на нее, размышляя. Краем сознания отметил, что сейчас и вправду похож на Зверя. Тот так же рассматривал его самого, если не мог ответить с ходу. Смотрел и молчал. О чем он думал, интересно?
«О чем он думает, интересно? – Зверь сидел у стены лазарета, в прозрачной тени. Сумерки – его любимое время, когда свет обманчив и образы расплывчаты, когда можно оставаться невидимым, не скрываясь от чужих глаз, можно наблюдать и не быть замеченным, читать по губам чужие слова, читать во взглядах чужие мысли, – о чем думает человек, собираясь солгать?»
У Гота совершенно невыразительное лицо. Даже глаза прозрачные, взгляд проваливается в глубину, и зацепиться не за что. Холод и чистота. С Улой все намного проще. У нее много разных улыбок, она морщится, или щурится, или покусывает губы. Хитрое круглое личико, смешливые глаза, лисица веснушчатая. Смотрит на Гота снизу вверх, пытливо и с любопытством. Неприятностей не ждет.
«Сказать правду! — Гот откинулся спиной на стену камбуза. –И как она отреагирует?
Умная девочка, умная и необычная. Поведение женщин и так-то сложно предсказывать, а уж с Улой вообще ничего нельзя предположить заранее. Узнает правду и… нет, не испугается, эта малявка не из пугливых, но взыграет в ней нормальная человеческая порядочность… В этой не взыграет».
Гот улыбнулся. А Ула нахмурилась, еще не встревоженно, но уже чуть сердито – она ведь почти готова к мысли, что Зверь – опасный преступник. И, несмотря на это, пристрелит любого, кто попытается его обидеть.
Майор в лицах представил себе картину: Ула заступается за Зверя. Сто шестьдесят сантиметров рыжей ярости и сероволосая улыбающаяся смерть. Жуткая парочка.
Гот не сдержал смешок, и Ула стукнула себя кулаком по коленке:
– Ну? Что тут смешного? Кто он?
– Да преступник, преступник. – Дитрих заглянул в серые с прозеленью глаза. – Как он сам говорит, выродок. А мы с тобой теперь соучастники. Если, конечно, ты не собираешься прямо сейчас звонить в полицию.
– Преступник? – переспросила Ула. – Что он сделал?
– Имел несчастье родиться не таким, как другие. Они говорили по-немецки, и Зверь считывал разговор с легким напряжением, иногда запаздывая на слово или два.
– Его способности! – озаренно проговорила биолог. – То, что видели мы, – далеко не все, да? Он очень ценен и интересен и, как любой нормальный человек, не хочет становиться лабораторным животным.