Вот несколько этрусских слов. Уна — юная. Ми — я. Мини — меня. Тур — дар. Тит-дид, дед (имя в значении «старейший»).
Зусле — сусло. Ита — эта. Али — или. Пуя, поя- жена (буквально «поилица»). Пуин — буйный (буквально «опоенный», от обычая подносить хмельную чару певцу произошло имя певца — Боян). Карчаже, карчазь — кабан (корень этого слова остался в глаголе «корчевать»). Тупи — топь, потоп, кара. Зар, жар — жар.
Лаутни — людни, люди (звука и буквы «ю» не было). Туле — делить (корень «тул» — «дол» в слове «доля»). Клувень — гловень, головастик, гвоздь. Зилак — силач, предводитель. Схин — сгинуть.
Нужно восстановить память об этрусках, их городах в Италии, их музыке, обычаях, живописи, древних книгах, которые уничтожило время. В чем состоит трудность? Многие надписи переведены неправильно, это тормозит и мою работу. «Ми пуин Карчаже» — эту надпись на фигурке из слоновой кости, изображающей кабана, переводят так: «Я — пуниец из Карфагена…» Вряд ли пуниец из Карфагена написал бы это этрусскими буквами. Нужно переводить так: «Я буйный кабан». Вещи у этрусков часто говорили о себе сами.
«Мини мулуванеце авиле випена» — так звучит другая надпись. Надписи на изделиях древних мастеров часто начинаются с местоимений «я», «меня». Текст этот переводится так: «Меня посвятил Авл Вибенна». Но кому посвятил Авл Вибенна свое произведение? Это неясно. А ведь именно это должно явствовать из надписи прежде всего. Нужно переводить иначе: «Меня художник Авила (выполнил)». Мулуванед (мулюванец) — художник, так это слово звучит по-украински и сегодня.
Я мог бы еще долго говорить об этрусках, о том, как я прочел их Книгу Мумии, найденную случайно в Александрии, их надписи на вазах, бронзовых зеркалах и предметах культа.
За моим окном — звездная ночь. Остается запечатать письмо.
Я так и предполагала… и ни на что не надеялась. Мое письмо оказалось ненужным, зряшным. И все же я нашла способ встретиться. Я увижу Вас! И я получила на это разрешение. Ведь я могу появиться так, как умеем это делать мы. Вы увидите меня, я увижу Вас. Может быть, мы успеем сказать друг другу несколько слов. Это будет перед отлетом, через девять дней.
Вы согласны? Еще одно: прошу Вас ни в коем случае не публиковать моих писем к Вам. Разве что с подзаголовком «фантастика». Это обязательное условие нашей кратковременной встречи.
Странное недомогание. Будто невидимая рука протянулась к сердцу. И жмет, жмет. Легко, но чувствительно. Нет, это не болезнь. Что-то другое, посерьезней.
Однажды это уже было со мной. У Андроникова монастыря.
Память очертила не то круг, не то петлю времени. Сохранился снимок: два мальчугана у стен монастыря; снимал кто-то из взрослых. У одного в руках мяч. Это я. Другой, рядом со мной… Что я знаю о нем? Жил он на той же Школьной улице. У него были сестра и мать. Отец погиб на фронте, как и у меня. Однажды я пришел к нему. Мы спустились в полуподвал. Вошли в комнату.
Слева — койка, накрытая темным сбившимся одеялом, справа — стул с выщербленной спинкой, прямо — подобие обеденного стола. И обед — два ломтика жареного картофеля на сковородке. Но обедать он не стал. Мы пошли играть на улицу.
Переждали ливень в подъезде, бродили по улице босиком. Бежали грязные ручьи. Небо было высоким, чистым, холодным.
И новые воспоминания…
Август и сентябрь сорок пятого — время желтых метелок травы, ряски в Лефортовских прудах, теплых красных вечеров.
Над храмом Сергия в Рогожской скользят и верещат стрижи.
На высоком берегу — развалины Андроникова монастыря. Где-то здесь впадал в Яузу ручей Золотой Рожок. (Над светлой струей ручья в Андрониковой Яюнастыре останавливался Дмитрий Донской после битвы на Куликовом поле. Воины пили воду ручья. У Спасского собора монастыря похоронен Рублев.)…Рядом стучали колеса. Над рельсами струились горячие потоки воздуха. Синие рельсы отражали московское небо. Несколько шагов вдоль полуразрушенной монастырской стены — и вдали возникал Кремль с его пасмурно-розоватыми башнями, тусклыми шатрами, величавой колокольней, зубцами стен и куполами храмов. Высоко взбегал он на холм, отделенный от нас толщей воздуха над низкими крышами. С маковки нашего рогожского холма виден был он то четко и ясно, то размывчато, словно сквозь матовое стекло.
У стен монастыря — разноголосица, звонкие удары по мячу.
Мальчишеский футбол. Второй тайм. Играем в разных командах. Вот он, мяч. Еще один бросок — и я ударю по воротам.
Он бежит слева, этот мальчик. Я отталкиваю его. Не так уж заметно для других это мое движение плечом и рукой. А судьи нет. И он падает. Стоп. Я особенно внимателен, воспроизводя в памяти именно этот вечер.
Под красноватым солнцем на пыльной траве мы отдыхаем, разговариваем, смеемся, и перед нами линия за линией открываются охваченные закатным пламенем улицы и проспекты.