– Да, – говорит им Кеша. – А чтобы этого не было, нам нужна настоящая правда. А не выдумка, вроде этого Марусиного поворота. Есть, между прочим, на этот счет одна поучительная история. Был у нас в городе на спасательной станции один водолаз по фамилии Боцман. Человек исключительных физических данных, который мог, к примеру, опуститься без акваланга на сорок метров, пробыв под водой не менее трех минут, словно какой-нибудь ловец жемчуга. Или несколько дней подряд не спать, пить портвейн и оставаться при этом трезвым. Начальство очень его уважало, товарищи любили без памяти, а женщины, особенно приезжие, вешались на шею десятками. Понятно, что он считал себя большим асом по части женской проблемы, и не упускал случая показать свои мужские достоинства. Но и на старуху, как говорится, бывает проруха. Однажды он познакомился с приезжей москвичкой и пригласил ее покататься в море на лодке. Они удалились от берега чуть ли не на километр, и Боцман вздумал в открытом море купаться, несколько раз нырял и доставал со дна камни и водоросли. Он обычно соблазнял женщин в открытом море, предварительно поразив их воображение своими сказочными способностями. Вдоволь нанырявшись и завалив всю лодку сорванными на дне водорослями, он предложил москвичке пари: она должна одна оставаться в лодке и грести в сторону берега, а он вплавь должен ее догонять. В случае, если он лодку обгонит, несчастная жертва должна подарить Боцману поцелуй.
Женщина была настолько запугана подвигами и бахвальством местного Дон-Жуана, что вынуждена была принять его предложение. На вид она была очень хрупкая, но, сколько ни пытался Боцман обогнать свою лодку, ему никак не удавалось этого сделать. Он напрягал все свои могучие силы, греб и брассом, и кролем, и баттерфляем, пытался даже нырять и под водой достичь свою жертву, но все оставалось тщетным. Лодка стремительно неслась в сторону берега, а посрамленный хрупкой москвичкой Боцман все больше и больше от нее отставал. Самое же обидное было в том, что за позором его наблюдала в бинокли вся спасательная бригада, заранее предупрежденная им самим. Друзья привыкли к любовным успехам Боцмана. Успехи, однако, обернулись полнейшим позором! Женщина опередила своего соблазнителя чуть ли не на пятнадцать минут, и, с размаху вылетев с лодкой на песчаный берег спасательной станции, ловко выскочила из нее, помахала в воздухе ручкой и благополучно скрылась из виду. Лишь спустя несколько месяцев выяснилось, что она не кто-нибудь, а чемпионка Союза по гребле. Боцману от этого, однако, было ничуть не легче. Авторитет его среди водолазов резко упал, он начал еще больше пить, и постепенно терять свои феноменальные качества. Молодежь, которая приходила на спасательную станцию, стала нырять глубже, чем он, и с сомнением относилась к рассказам о подвигах Боцмана. Так что не стоит, друзья мои, жить одними иллюзиями. Реальность может оказаться совершенно иной и посрамить неудачную выдумку. После этого он начинает очередную историю о своей фронтовой юности. Что-то о блокаде Ленинграда и о прорыве немцами фронта под Нарвой, где погибло много наших танкистов. Сам Кеша тоже в прошлом танкист, у него снарядом оторвало на руке несколько пальцев, и тема войны для Кеши всегда самая главная. На то же, что истории эти кому-то не нравятся, ему в высшей степени наплевать. Его уже один раз судили за правду, еще во время войны, отобрали партийный билет и даже приговорили к расстрелу. Но потом случился большой немецкий прорыв, и вместо расстрела его послали в самое пекло. Так он и воевал без своего билета, демобилизовался по ранению в сорок четвертом, приехал в Аркадьевск, и только после войны добился, чтобы билет ему возвратили. Это одна из основных историй нашего Кеши, он ее рассказывает с перерывами в два-три месяца, и весной, очевидно, снова вернется к ней.
Сегодня Кешу слушают мало, многие заняты своими делами: Бесстрахов разговаривает с соседкой по парте, кто-то рисует или смотрит в окно, Катя задумалась, подперев щеку рукой, Гуля Конопко поправляет бинт на своей замотанной шее, а наши балбесы на задних партах весело ржут, жестикулируя руками. Им, как быку красную тряпку, только шепни заветное слово, вроде этого изнасилования несчастной Снежковой, так они целый день не смогут придти в себя. Так и будут крутиться до последних уроков, рассказывая друг другу на ухо всякие гадости. Они, наверное, вспоминают сейчас, как изнасиловали у нас дочек местного прокурора. Я, надо сказать, знаю историю эту почти что во всех подробностях. Эти толстые Прокуроровы дочки, неповоротливые, как откормленные поросята, одетые в одинаковые розовые платья из газа, сквозь которые просвечивали тугие белые лифчики, давно уже были на мушке у местной шпаны. Я не говорю – бандитов, бандиты тут ни пои чем, у бандитов навалом своих девчонок. Что в ресторане-поплавке, что летом на пляже. Бандиты люди благородные, и пачкаться, как местное жулье, конечно, не будут. Вот один такой местный жулик, по фамилии Башибулар, живший, как и две прокурорские хрюшки, в нашем дворе, и возглавил как раз кампанию по их изнасилованию. Надо сказать, что этот Башибулар был еще хуже, чем мой ялтинский Дуб. Тем хоть со временем могла гордиться страна, получи он на какой-нибудь олимпиаде призовое место или медаль. А этот Башибулар был настоящей шпаной: прокуренным, пропитым, насквозь прогнившим от похабных анекдотов и еще черт знает какой мерзости до тошноты. Он, бывало, все слонялся без дела у нас во дворе, покуривая, поплевывая по сторонам, и распевая какую-нибудь похабную песенку, вроде такой, на известный мотив: «Широка кровать мою родная, много в ней подушек-простыней, приходи ко мне моя родная, будем делать маленьких детей!» Мамаши, имевшие смазливых дочек, шарахались от него, как от чумы, а дворовая мелкота старалась держаться подальше, не без основания опасаясь за свои лбы и уши. Он, надо сказать, довольно-таки потерроризировал меня в детстве, до того, как я свел дружбу с бандитами и не умел еще себя защищать.
Но потом я подрос, и в честной драке один на один освободился наконец от своего угнетателя. Однако Башибулар от этого, естественно, не исправился, а доучился всего до седьмого класса, из школы нашей ушел, и целыми днями ошивался в подъездах, пил, купил, и старательно избивал малолеток. Хамство его и компании, в которой он верховодил, возрастало почти ежедневно. Никто им сопротивления не оказывал, у бандитов были заботы свои, и нет ничего удивительного, что он положил глаз на этих раскормленных Прокуроровых дочек. Дело было весной, в воскресенье, и дочки в компании девочек, среди которых, кстати, была и моя сестра со своим верным Дружком, отправились на Моряковскую горку собирать первоцветы. Башибулар с подручными, обговорив все заранее, двинули туда следом за ними, прихватив с собой изрядный запас портвейна и сигарет. Девичья компания, ничего, естественно, не подозревая, мирно себе собирала цветочки, солнышко ясно светило, море внизу спокойно блестело, кустарниковые дубы вокруг зеленели первыми листьями, а эти подонки, накурившись и напившись портвейна, ринулись на девчонок со всех сторон, словно партизаны во время внезапной атаки. Тут поднялся, конечно, ужасный девичий визг, сестра и Дружок, который успел у кого-то из атакующих отхватить изрядный кусок от штанов, стрелой пустились вниз в сторону моря, другие девчонки ринулись следом за ними, оставив накурившихся и охмелевших подонков далеко у себя за спиной. Некоторым из них даже досталось девичьей сандалией пару раз между ног, у кого-то впоследствии обнаружили под глазом синяк, короче, все девчонки, за исключением Прокуроровых дочек, вмиг покинули поле сражения, не понеся никакого урона. А две толстушки, которые бегать, увы, не умели, остались заложниками у этих пьяных скотов. Ну, они их и изнасиловали под ясным солнышком и под блеск спокойного моря. А потом перепились и заснули прямо на той же полянке, среди первоцветов и зеленой весенней травы. Тут их и забрала милиция. А вечером, к изумлению всего города, отпустила. Оно и понятно – нашему прокурору хотелось всем показать, что ничего страшного на самом деле не произошло. Что никто никого не насиловал, что ребята просто мирно с девочками собирали на полянке цветы. А то, что курили и пили портвейн – ну что же, с кем не бывает? Так всему городу и объявили. Из этого выходило, что изнасилование вроде было, а вроде его и не было. Скорее всего, не было. На том и успокоились. Прокуроровы дочки же месяца на три куда-то исчезли, а к концу лета появились опять во дворе – такие же раскормленные, розовые и прозрачные. Я не сомневаюсь, что скоро их опять изнасилуют. Вероятней всего, Башибулар со своими друзьями, которые как пили по подъездам, так пьют и курят сейчас. Совсем искурились, просто дохляки стали какие-то: ткни пальцем, и сейчас же рассыплются. Они и берут лишь тем, что их много. Лишь численностью, как волки в стае. Или даже шакалы. Терпеть не могу, когда люди объединяются в стаи!
– Кстати, о Чехословакии, – говорит Кеша, оторвав глаза от журнала. – Нынешние танковые бои в Праге мало чем отличаются от немецкого прорыва под Нарвой. Там тоже в одном узком месте немцы заперли целую танковую армию. В городе вообще сложно вести танковую атаку. Особенно в таком старом городе, каким является Прага. В узких улочках очень легко подбить танк из-за какого-нибудь укрытия или из-за поворота. Можно даже с крыши кинуть гранату, и всему экипажу в танке придет конец. Даже если они и вылезут через люк или башню, их сразу же перестреляют поодиночке. Я чувствую, что много наших ребят погибло в Чехословакии в этом году. А самое обидное, что воюют они там не с солдатами, а с рабочими и студентами. Уж лучше умереть в честном бою, чем погибать от руки снайпера-первокурсника.
– Да нет там никаких атак, тем более танковых, – говорит Кеше Бесстрахов. – Просто наши танки вошли в Прагу, и стоят там в разных местах. У телевидения, у почтамта, перед домом, где заседает правительство. Ну, еще на площадях и на пересечении важных улиц. И ни в кого они не стреляют из пушек, а значит, никаких танковых атак там нет и в помине.
– Милый мой, – весело улыбается Бесстрахову Кеша, – я, конечно, ценю твои познания в военном искусстве, но если в город входит колонна танков, чтобы город этот занять, то это и называется танковой атакой. Варианты здесь могут быть разные: некоторые города обороняются с помощью аналогичных, только уже своих, танков и пушек. А некоторые, как Прага в этом году, вынуждены рассчитывать лишь на студентов, бросающих с крыш зажигалки с бензином. Разницы тут нет никакой. В обоих случаях это называется оккупацией города, которая произошла в результате атаки. Кстати, откуда у тебя такие сведения о положении в Праге? «Голос Америки» слушаешь по ночам?
– Ну что вы, – скромно так отвечает Бесстрахов, – какой «Голос Америки»? У меня и приемника-то своего нет. Обещали родители купить, но еще не купили.
– Вот и напрасно, что не купили, – серьезно говорит ему Кеша. – Вчера, между прочим, передавали очень интересную новость. Во вторник в Ялте будет выступление джазового оркестра из Калифорнии. Точнее – Калифорнийского университета. Всего один вечер, так что я очень советую вам съездить туда. Где вы еще сможете увидеть американцев?
– Оркестр из Калифорнии? Вот здорово! – весело кричит Бесстрахов. – Нет, это правда?
– Послушай «Голос Америки», и сам все узнаешь. В семь часов вечера в помещении Чеховского театра. Это на набережной, недалеко от Дома моряка, как раз напротив морского порта. Мне кажется, после всех этих событий в Чехословакии мы еще долго не услышим джазовых музыкантов из Калифорнии.
Я просто обалдел от этого сообщения Кеши! Я, надо сказать, вражеские голоса слушаю регулярно, и просто ума не приложу, как такую информацию мог пропустить?! «Голос Америки», кстати, у нас постоянно слушает чуть ли не половина класса. Но вслух об этом, тем более в присутствии учителя, говорить как-то не принято. Зато на переменах или после уроков это одна из основных тем наших бесед. Кеша все это хорошо понимает, а поэтому, рассказав о концерте американцев, переходит к новой истории. Однако дверь неожиданно открывается, и в класс, прервав мои мысли и Кешины рассуждения, поспешно заходит директор в сопровождении Кнопки. Из-за спины у них испуганно выглядывают Маркова и Весна.
– Константин Арсентьевич, – говорит Кеше директор, – не будете ли вы так любезны пройти в мой кабинет и немного там посидеть?
– Конечно, – говорит Кеша. – С удовольствием посижу у вас в кабинете.
Он собирает с учительского стола тетради, и, сложив их стопочкой, спокойно выходит из класса. Маркова и Весна все так же испуганно бочком садятся за парты. Совершенно очевидно, что они наябедничали директору на нашего Кешу, но собираются делать вид, что ничего не знают и вообще здесь не при чем. Директор обращается к Кнопке:
– Садитесь, пожалуйста, Клавдия Тимофеевна, куда-нибудь на свободное место. Сегодняшние занятия я отменяю. На перемену тоже никто не пойдет. Займемся, наконец-то, элементарным политпросвещением. Представим себе, что мы не школьники, не школяры – недотепы, а настоящие взрослые люди. Студенты, к примеру, Ленинградского университета. Сегодня мы поговорим о классовой солидарности.
Директор медленно подходит к столу, на котором лежит еще оставленный Кешей классный журнал, кряхтя, садится боком на стул, расставляет по сторонам свои тяжелые локти. Он очень старый и очень толстый, такой толстый, что, наверное, даже Прокуроровы дочки, если от испуга не похудеют, будут к его возрасту раза в два примерно худее. У директора седые неопрятные волосы, сквозь которые просвечивает голый розовый череп, огромная, размером с котел, голова, с которой на старый полотняный пиджак постоянно сыпется перхоть. Директор у нас новый, он приехал из Ленинграда на место директора старого, который погиб в автомобильной аварии. Говорят, что в молодости новый директор был очень большим комсомольским начальником. Я не удивлюсь, если окажется что он когда-то ловил беспризорников, в том числе и отца. Я даже не удивлюсь, если узнаю, что он один из немногих, кого восставшие беспризорники не убили во время своей революции. Тесен мир, как говорит наш Кеша, который случайно после войны оказался в одной компании с человеком, предлагавшим на фронте его расстрелять.
В сущности, я должен быть благодарен директору, который, возможно, вывел в люди отца. Пусть даже это сделал не он, а кто-то из его комсомольских коллег. Однако никакой благодарности к директору я не испытываю. Просто не испытываю, и все, а почему – не знаю и сам. Мне вдруг становится все настолько противным, противным до тошноты, что я нарочно решаю думать о чем-нибудь постороннем, а не об этой дурацкой классовой солидарности. Или о советском патриотизме – я все время путаю эти сложные вещи. Я решаю думать об изнасиловании, раз уж о нем говорилось сегодня так много. Я, помню, в пятом классе просто замучил свою мать этим изнасилованием. Посмотрел один американский фильм на эту тему, и просто замучил ее рассказами из него. Все дело в том, что изнасилование там было не обычное, вроде того, что организовал придурок Башибулар со своими дружками; не такое, где жертва бежит, сопротивляется, царапается, кусается и бьет сандалией между ног. Ничего подобного в фильме этом не было и в помине! Судите сами: в самом конце войны на маленьком хуторе не то во Франции, не то в Германии столкнулись между собой отряд эсэсовцев и группа мирных людей – женщин, мужчин и детей. И вот командир этих самых эсэсовцев, подонок, естественно, еще тот, поставил перед беженцами ультиматум: или одна из женщин добровольно придет к нему ночью в комнату, или он всех их наутро поставит к стенке. Он, этот командир эсэсовского отряда, настолько погряз во всяком убийстве, так много замучил безоружных людей, что ему, очевидно, просто так убивать уже надоело. Ему захотелось помучить людей по-особому, ведь женщины, которые находились на хуторе, все были замужем, а их мужья находились тут же, при них, и решали между собой, чья жена этой ночью отправится в комнату к командиру эсэсовцев. Жуткая картина! Настолько жуткая и захватывающая, что я целый месяц после нее был возбужден до крайности. Судите сами: сначала пленники между собой перессорились, особенно мужья, так как никто не хотел посылать к эсэсовцу свою родную жену. Всем почему-то хотелось, чтобы это была жена их товарища. Но пока они так между собой препирались, одна из женщин, между прочим, ужасно красивая и гордая, сама без спроса, никому ничего не сказав, пошла под вечер к командиру эсэсовцев. А наутро вернулась назад. Все ей были сначала ужасно признательны, даже ее собственный муж, но потом стали ее сторониться, считая, что она опозорена и недостойна быть в их благородной компании. Тут как раз началась атака американских солдат, среди которых, кстати, были и негры. Эсэсовцы пытались сопротивляться, но, увидев, что силы неравны, перестали, и сложили оружие. Все благодарили освободителей-американцев, хотя на самом деле благодарить надо было не их, а женщину, которая позволила себя изнасиловать. И, таким образом, сохранила всем жизнь. Но, странное дело, никто ее почему-то не благодарил. Даже солдаты-американцы, которым историю эту сразу же рассказали, посматривали на нее с осуждением. А ведь она не только спасла всех от смерти, но и заколола кинжалом эсэсовского офицера, отомстив, таким образом, ему за свое унижение. Но от нее отвернулись все, даже собственный муж! Это было несправедливо, и я очень жалел, что не взрослый, и не могу объяснить этим людям, как же они неправы. Ух, как я их всех ненавидел, просто даже вот убил бы своими руками: ведь она была такая красивая, такая гордая и несчастная. Я не понимал тогда, что это всего-навсего фильм, что все в нем выдумано специально, и целый месяц мучил мать, рассказывая разные ужасные эпизоды. Я, помню, совсем доконал ее этими ужасными подробностями, и она не знала, как от меня отвязаться. Это изнасилование очень сильно на меня повлияло, я, можно сказать, стал совсем другим человеком. Я даже бояться всего временно перестал, потому что влюбился в женщину эту просто до невозможности. Я сильно так никого еще не любил – ни Анджелу Дэвис, ни итальянскую кинозвезду Клаудио Кардинале. Я очень часто оставался один и предавался мечтам о том, как буду сильно любить эту женщину, если неожиданно случится чудо, и я стану ее новым мужем. Потому что старого мужа я ненавидел до крайности и не мог допустить, чтобы он опять к ней вернулся. К сожалению, фильм этот кончился очень плохо. Любовь моя, такая смелая, не побоявшаяся прийти в комнату к эсэсовскому командиру, не выдержала всеобщих насмешек. Ее к концу фильма все до такой степени презирали, что даже собственный муж предложил американским солдатам, чтобы те ее изнасиловали. И, представьте себе, солдаты на это предложение согласились! Только американский офицер, между прочим, чистокровный негр, пытался им запретить это делать, но они подняли на хуторе бунт, офицера этого закрыли в сарай, а сами двинули в комнату к моей возлюбленной, чтобы всей компанией ее опозорить. Короче, все закрутилось настолько, что ничем не отличалось от намерений подонка Башибулара. Эти американские освободители оказались еще хуже эсэсовцев! Их благородный офицер, черный негр, был заперт в сарае, и от стыда за них был вынужден застрелиться. А женщина, моя любовь, моя освободительница от ежедневного и постоянного страха, была вынуждена покончить с собой. Она взяла веревку, и повесилась в своей комнате, прикрепив веревку к люстре под потолком. Так и не досталась она никому, кроме эсэсовского офицера, который, хоть и был кровавым убийцей, оказался благородней, чем освободители-янки. Потому что честно сдержал данное им слово. Как же я рыдал, как же я жалел ее, как же не спал ночами!
– Азовский! – уже не первый, конечно же, раз, доносится до меня голос директора. – Не будешь ли ты так любезен сообщить нам, какие мысли занимают сейчас твою голову?
Что я могу ему ответить? Я молча встаю, и, не говоря ни слова, смотрю в большие слезящиеся глаза директора, которые из-за очков напоминают выпученные глаза сидящей в пруду лягушки. Директор смотрит на меня примерно минуту, а потом устало машет рукой:
– Садись, Азовский, – безнадежно говорит он, указывая на парту. – Садись, и попытайся понять хотя бы немногое из того, что я сейчас скажу. Итак, интернациональная солидарность. Что же это такое? Это помощь одного народа – другому. Это помощь всего лагеря социализма маленькой братской Чехословакии, жители которой не хотят реставрации капитализма. Именно по просьбе рабочих и колхозников этой братской страны войска Варшавского договора вошли в августе в Прагу. Вы знаете, как их встречали: хлебом и солью, цветами, улыбками счастливых детей и женщин. И не надо верить тому, что передает «Голос Америки», не надо верить вражеской пропаганде. В мире идет война, пока что только холодная, и в этой войне противник не гнушается никакой лжи. В том числе и ложью в эфире. Вы должны противопоставить этой лжи свою идейную убежденность, свою преданность идеалам социализма. Вы должны быть стойки и мужественны, потому что в грядущих войнах именно вы поведете советские танки по улицам новой Праги, нуждающейся в вашей защите. Вы – молодые солдаты социализма, и не надо об этом забывать никогда.
– А вот Константин Арсентьевич… – подает голос Весна.